Одна ночь

Хребтов рыдает и протягивает руки, она с ужасом отбегает в другой угол. Он следует за нею, она начинает метаться по комнате, не находя дверей, слишком напуганная, чтобы догадаться крикнуть, близкая к обмороку.

Длинные лапы паука протягиваются за нею. Хриплый голос, прерывающийся всхлипываниями, говорит о любви, о страсти, о безумии. Два глаза на искаженном лице горят, как глаза животного.

Она все убегает, он все ее преследует. Слова перестали вырываться из его горла. Он полон лишь одним желанием поймать ее… схватить…

Ни он, ни она больше не рассуждают. Кошмар стал действительностью. Паук гонится за жертвою. Долгие века культуры внезапно куда-то исчезли; вместо них остались первородные элементы животного организма – страсть и ужас.

Но в эту минуту отворяется дверь и входит доктор. Его невзрачная, незначительная фигура производит громадное действие; она переносит их из мира кошмаров в мир действительности. Она дает их нервам толчок, пробуждающий от галлюцинации к сознанию.

Надежда Александровна бросается к вошедшему и, схватившись за него, разражается нервными рыданиями.

Хребтов, тяжело дыша, прислоняется к стене и сжимает виски ладонями.

А доктор, растерявшийся до последней степени, спрашивает самым обыкновенным голосом:

– Ради Бога, господа, что здесь случилось?

Сначала вопрос остается без ответа.

В комнате слышны только рыдания девушки. Доктор что-то бормочет, пытается ее успокоить, но напрасно.

Проходит несколько тяжелых минут.

Хребтов делает движение, чтобы уйти, но в это время Крестовская перестает рыдать и бросается к нему в порыве слепого, истерического гнева.

– Чудовище, гадина, как вы осмелились!.. Урод, паук…

Она протягивает к нему с угрозою свои тонкие руки, она осыпает его всеми оскорблениями, какие может найти. С жестокостью обезумевшей от гнева женщины она кричит, что он не человек, что одно его прикосновение возбуждает отвращение, что один взгляд оскорбляет.

Глаза у нее блестят слезами и гневом. Она вся дрожит, вся пылает, так и кажется, что она сейчас бросится на обидчика.

И профессор медленно, неуклюже, как полураздавленный гад, выползает из комнаты, пятясь назад, не сводя глаз с Крестовской. Только затворяя за собою дверь, он схватывает последним взглядом фигуру доктора, стоящего в глубине комнаты с открытым ртом и выпученными глазами.

IV

Выскочив из квартиры Михайловых, Хребтов стремительно побежал домой. Ему мучительно хотелось спрятать свою скорбь и обиду в какой-нибудь темный угол. Он чувствовал, что если запрет все двери, опустит шторы у окон и закутается с головой в одеяло, то получит облегчение.

И действительно, едва бросившись на постель, он сейчас же заснул. Заснул каменным сном отчаяния, как спят люди, нервная сила которых исчерпана страшным потрясением.

Спал до вечера, вечером же проснулся и первым делом пожалел об этом, потому что все вокруг было невыносимо противно, а на душе лежал тяжелый гнет.

Медленно поднялся с постели, сам не зная для чего перетащился в лабораторию, и здесь, усевшись в любимое кресло, предался своим думам. Но чем больше думал, тем печальнее представлялось его положение: с одной стороны, разбитые мечты о будущем, осуждение на вечно серое, ничем не заполненное существование, с другой – позор утренней сцены.

Если удастся забыть женщину, то уж унижения он во всяком случае не забудет!.. Каждый человеческий взгляд станет ему напоминать про его позор.

И при мысли о том, как он был смешон, отвратителен, безобразен, горячая кровь залила лицо профессора. Он сорвался с кресла и забегал по комнате.

Завтра же все сплетники и сплетницы города будут знать о том, что произошло. Сколько толков, анекдотов, рассказов! Клеймо прирожденного уродства, которое он носил всю жизнь, – ничто перед тем, каким его заклеймят теперь.

Он чувствовал себя, как выставленный к позорному столбу. Ему казалось, что он видит тысячи смеющихся лиц, тысячи пальцев, которые на него указывают, слышит гул ругательств и насмешек, бесконечный, как шум моря.

Страшная злоба поднялась со дна его души в ответ на такие мысли. Если бы можно было уничтожить всех этих людей! Всех, всех, как можно больше! Если бы можно было губить направо и налево, пока хватит злобы, чтобы в чужих страданиях утопить свои собственные, чтобы быть не смешным, а страшным!

Но он только смешон, один из всех людей, отмеченный печатью уродства и всеобщего отвращения.

Вот там, в городе, везде кругом, живут сотни тысяч людей – и каждого кто-нибудь да любит. Только он, он…

Профессор снова упал в кресло. Ему хотелось плакать и кусаться. Печаль и злоба поддерживали в нем друг друга.

Вдруг из соседней комнаты донеслось тихое, настойчивое мяуканье. Оно раздавалось около дверей. Очевидно, одна из предназначенных для опытов кошек освободилась и искала выхода, так как была голодна.

Среди мертвенной тишины мяуканье звучало невыносимо раздражающе. В нем слышался призыв, отчаяние и злость, гнусная злость кошки.