Одна ночь

«Ушли… прорвались», — подумал Жуков, лихорадочно обтирая лицо, залепленное грязью. Стреляли отчаянно. Жуков не мог понять, откуда столько стрельбы. Вдруг до его слуха долетел знакомый голос Киселева:

— Назад! Ложись!.. Огонь!

«Наши пришли…» — обрадовался командир и вскочил на ноги.

Нарушители, не добежав до вершины, покатились вниз, в лощину, на старое место.

Жуков бросился к пулемету.

— Номер не удался, — пробормотал Яковенко, заметив фигуру командира.

— Фомичев, беги на пост… там начальник, скажи — для связи. Узнай, какие приказания будут… — обратился Жуков к помощнику пулеметчика и, когда тот встал, заменил его у пулемета. — Разомнись, голуба… бегом, бегом… да пригибайся…

Лейтенант повел наступление, сжимая кольцо вокруг нарушителей. Переменив позицию пулемета и заняв беспокоившую всех высоту, он правым флангом стал отжимать разбежавшихся по всему полю нарушителей. Принесли двух раненых. Обыскав их и наскоро наложив повязки, лейтенант написал записку и отправил Симонова на заставу.

На предложение сдаться нарушители ответили огнем. Снова завязалась упорная перестрелка, но опасность прорыва была ликвидирована.

21. Лазарет

В канцелярии заставы писарь Лебедев сидел у телефона и сообщал в комендатуру чуть ли не о каждом выстреле.

— Алло! Париж… Опять ружейная стрельба. Нет… пулемет молчит. Вот… пулемет заработал. Погоди-ка… Кажется, граната ухнула. Нет, не снаряд. Я знаю… Снаряд с треском рвется. Стихли. Что? Политрук? Политрук минут пятнадцать как ускакал к болоту. Грузовик за ранеными отправляем. Можешь быть спокоен… Если Яковенко стреляет, будут и раненые.

По двору, в склад и обратно, бегали девушки с тюфяками, с кроватями. Из коридора доносился голос старшины:

— Эх-эх, помощнички! Таня, командуй. Кто подметет пол? Осторожно, Нюра, не зашиби.

В ленинском уголке оборудовался временный лазарет. Старшина мобилизовал девчат, и они с готовностью принялись за дело. Разбились на две группы; одной командовала Таня, другой — сам старшина.

— Проветрить надо, — распоряжалась Таня. — Зина, открой окна.

Открыли окна.

С чемоданчиком в руках вошла Варвара Кузьминична.

— Это что за девушки?

— С вечеринки остались. Добровольцы.

— С корабля на бал попали, значит… то есть, наоборот. Ну, кончайте скорей.

Девушки быстро убрали скамейки, постлали койки и окружили врача, ожидая новых распоряжений. Варвара Кузьминична, надев халат, неторопливо вынимала пузырьки, инструменты, бинты и раскладывала все на столе.

— Девушки, кто из вас крови не боится? — спросила врач. — Ну, что ж вы молчите?

Девчата замялись.

— Я братишке руку перевязывала, когда он косой обрезал, не боялась, — отозвалась Таня.

— Как тебя зовут?

— Таня.

— Хорошо. Еще кто?

— Я не боюсь. Меня Зиной зовут, — выступила вперед девушка.

— Вот что, Таня и Зина. Идите на кухню и мойте руки, но мыть надо щеткой с мылом, горячей водой. Когда вымоете, ни к чему не притрагивайтесь. Понятно? Остальные шагайте в склад, там получите халаты. Старшина, халаты всем и запасных десяток. Перевязочный материал пришлите.

— Есть. За мной, девчата.

Оставшись одна, Варвара Кузьминична зажгла спиртовку и поставила кипятить инструменты. Таня вернулась с двумя большими тазами.

— Поставь сюда. Так. Хорошо.

С границы донеслась частая перестрелка.

— Во как! Не бойся, девушка. Смотри на меня.

Врач оглянулась. У Тани по щекам катились крупные слезы.

— Ты что, девочка?

— Его убьют… — прошептала Таня.

— Э-э-э… вот оно что! — догадалась Варвара Кузьминична. Привлекла к себе девушку и обняла ее. — Не надо, не надо… Никогда прежде времени не волнуйся. Разве что-нибудь случилось? Они там великое дело делают. Родину защищают. А тут слезы… Слезы для них оскорбительны.

— Так я же понимаю…

— Иди-ка лучше руки мой… Как следует. Иди, иди.

Таня ушла.

Варвара Кузьминична проводила девушку ласковым взглядом и подошла к столу.

В лазарет, шумно переговариваясь, вошли в халатах девушки, и в комнате сразу стало белей и как будто светлей.

22. На четвертом посту

У Гришина от усталости и напряженного вглядывания в темноту прыгали перед глазами разноцветные звездочки и мешали наблюдать. Наступившая тишина казалась тяжелой, она придавила людей к земле — не встать.

Гришин прислушался, закрыв на минуту глаза. Рядом на сосне поскрипывал жук-дровосек, в стороне пугливо пискнула птица. Сбоку послышались осторожные шаги и топот:

— Гришин… Гришин…

— Сюда, Симонов, — отозвался вполголоса часовой.

Две тени направились к нему и легли по бокам.

— Это кто? — спросил Гришин.

— Я, Крокет, я на грузовике приехал.

— A-а… ты зачем?

— Где начальник?

— Начальник влево.

— Не стреляют? — глядя на черневшую внизу лощину, спросил повар.

— Какое стрелять, — теперь, наверно, мечтают, как бы лататы задать, — ответил часовой.

— Много их в живых-то осталось?

— Не знаю.

— Я к лейтенанту пойду, — сказал Крокет и, прячась за деревьями, скрылся в темноте.

— Смотри, Симонов… я что-то ни черта не вижу, — тихо проговорил Гришин. Он закрыл глаза и положил голову на приклад винтовки.

— Ничего не видно… Лежат?..

— Лежат. В лощину их загнал начальник, — не поднимая головы, ответил часовой.