Одна сверкающая нить

– Врать не стану, я получил удовольствие, о котором даже не подозревал, но с тенью сожаления. Момент страсти так мимолетен. Мать, упокой Господь ее душу, огорчилась бы. Она часто молчала, но стала откровеннее, когда заболела. Предостерегала, чтобы я не отдавал того, что нельзя вернуть, capisci?

У него пронзительные голубые глаза, непостижимые, страстные. И я знаю, что он собирается мне сказать: если он меня возьмет, поглотит, к нему что-то вернется. Моя добродетель восстановит его. Он тянется ко мне, а я готовлюсь, как предупреждали, к боли, что разорвет меня на части. И закрываю глаза.

Но он касается моих волос, не тела. Достает одну за другой шпильки из пучка, волосы свободно падают на плечи. Расчесывает пальцами завитки.

– Теперь ты моя жена и должна говорить мне правду.

Я испуганно киваю, пока он снимает ботинки.

– Allora! Сообщишь мне, когда будешь готова.

Если я правильно его поняла, то могу облегченно поплакать.

– Договорились? – спрашивает он, не услыхав ответа.

Я пытаюсь сказать «спасибо», но слова едва слышны.

Он целует меня в лоб и выходит из комнаты.

Я, не веря своим глазам и оцепенев, сижу как болванчик в кровати, а он шумно шагает наверху по кухне и возвращается с двумя ломтями хлеба, намазанными чем-то вроде вареного шпината и лука. В другой руке полупустая бутылка вина.

– Ты ведь ничего не ела за обедом, – говорит он, протягивая мне наполненную до краев тарелку.

Я проголодалась и с благодарностью принимаю еду.

Он садится рядом и отпивает из бутылки.

– У твоего отца утром будет синяк под глазом, – сообщает он, сделав большой глоток.

– Я прошу за него прощения. Три дня не просыхает.

– Нотариус поставил его на место, – усмехается Альбертинелли. – И, может быть, синьора Оттолини простит, что он облегчился ей прямо под ноги.

Мы так искренне хохочем, что я давлюсь хлебом, и он хлопает меня по спине. Мы вместе пьем вино, и он рассказывает мне о своем отце, золотобойце, о матери, которую он любил всем сердцем. А потом он ложится на диванчике, а я на кровати. И в мыслях я называю его «Мариотто, за которого я вышла замуж». Размышляю: не могли бы мы устроить жизнь не так, как я жила до сих пор?

Переодевшись в ночную рубашку, проскальзываю в постель и примечаю новые ощущения. Пуховая перина убаюкивает. Тяжелую льняную простыню натягиваю до подбородка. Стойки кровати – часовые, а стены комнаты напоминают крепость. Я просплю всю ночь, не тревожась о непрошеных визитах мужчины с намерением подтвердить брак. Как же это назвать? Это не счастье, не волнение, даже не облегчение. Я так себя не чувствовала даже в родном доме. Я в безопасности. Впервые в жизни.

Глава 8. Эйн-Керем, 37 год до н.э.

Волны холмов сменяются горными вершинами и спускаются в долины.

Tawarei Yehuda[25], холмы и горы нашей страны, древние, необъятные, упоминаются всегда с почтением. Сейчас Elul[26], месяц покаяния. Каждое утро в Священном городе эхом разносятся звуки шофара, призывающие к размышлению. Мы завтракаем пирогом с изюмом и яблоком, смоченным в финиковом меде, пока мама ведет разговор. Из Хеврона сюда маму сопровождал кузен моего мужа Авнер, который, как и все мы, вежливо терпит ее нудные сплетни.

– Любимого называют «сыном ювелира», презираемого – «сыном горшечника». Того, кого ни любят, ни ненавидят, – «сыном стеклодува».

Она смеется, вроде шутит, но ее тон говорит о том, что она считает Авнера заурядным. Я вспоминаю, что Еlul – пора прощения.

Если он и обижен, Авнер этого не показывает. Он на мгновение останавливает на мне взгляд – это значит, что все в порядке и мне не стоит волноваться. Я благодарна ему за понимание.

Его щедрые дары – великолепные изделия из стекла. Не только чаши и кубки, но и витые браслеты и ожерелья из стеклянных бусин. Ограненные и яркие, бусины мерцают, как драгоценные камни. Sh’erin для запястья и halit’ta для шеи. А самое необычное, anak[27], – для ослика.

– Кулон для животного? – дивится муж. – Мы ж не язычники.

– На его осле драгоценностей как на царе, – неодобрительно фыркает мать.

И правда: у Хамора, осла, на шее огромный медальон из скрученного желтого и синего стекла, а в хвост вплетены желтые бусы.

– Какое мастерство!

Муж, совершенно пораженный, протягивает руку – в его ладони голубой стеклянный полумесяц, кусочек неба.

– И для осла.

– А ты знаешь кого-нибудь, кто таскает груз, как осел? – спрашивает Авнер.

Муж хихикает: логично, ничего не скажешь.

И наша старушка-ослица Луда наденет первый кулон.

Авнер извиняется и уходит, чтобы накормить осла, и, когда уходит, даже воздух меняется. Я его обожаю, восхищаюсь его самообладанием, несмотря на колкости матери.

Для нас и его приезд, и матери – большая неожиданность; он сопровождает мою мать, потому что здоровье отца ухудшилось.

– Он выходит за дверь и не знает, куда идти. Я уже не понимаю, куда деваться от истерик.

Так imma рассказывает о состоянии отца, и это все, зато она не преминет уколоть меня:

– Как ты плохо выглядишь, – говорит она, осматривая меня. – Какая-то вялая.