Одна сверкающая нить

– Держи, – говорит он, снимая обертку, и передает его мне.

Захария вытирает слезы от смеха, все еще увлеченный историей.

– Представляешь их лица, тех моряков?

Я беру черный сосуд. У него необычная форма, ничего подобного я не видела. Обтекаемый, как глаз. Заканчивается сглаженной точкой с обоих сторон. Сделанный будто специально по размерам моей ладони. У него эбеновый блеск, который подмигивает и мерцает, завораживая, как глаз пустынной змеи в лунном свете.

– Моя прекрасная ошибка, – говорит Авнер.

– Из-за формы? – спрашиваю я, интересуясь ценностью вещи, которая, кажется, не предназначена для практического применения.

– Потому что черный, а не синий, как предполагалось, – поправляет он и проводит пальцами по пушистым кончикам бороды, пока всеобщее внимание приковано к стеклу.

– Дай взглянуть, – просит мать, пытаясь вырвать его у меня из рук.

И впервые в жизни я отказываю, обхватывая сосуд пальцами.

– Пожалуйста, продолжай, Авнер, – прошу я.

– Одна благородная дама из Кафрисина прислала мне куски голубого камня, из которого, по ее словам, можно было сделать блестящее небесно-голубое стекло для флаконов духов. Материал казался синим, даже когда я формировал сосуды, правда, со странным оттенком фиолетового, но, когда стекло остыло, небесно-голубой цвет превратился в ночь.

– Без дарованной ночи не наступит новый день, – отвечаю я, отдавая его обратно.

Он отказывается.

– Каждый стеклодув мечтает, чтобы его работа попала в благодарные руки.

И хотя я понимаю, что нужно из вежливости настаивать на возвращении вещицы, мне нравится черное стекло.

– Hodaya, Авнер, – благодарю я. – Никогда не видела ошибки красивее.

За ужином imma громко чавкает и облизывает пальцы. Обычно она клюет пищу, как воробей, и мне интересно, что вызвало такой аппетит.

Когда с едой покончено, Авнер передает матери подарок – бирюзовую стеклянную булавку для мантии, которую она носит поверх туники. Она крутит ее, полупрозрачная бирюза ловит свет. На одном конце приварена острая серебряная основа для застежки. Ее длина всего с большой палец, но на каждой стороне выгравированы в мельчайших деталях фрукты, что украшают одежду первосвященника, – три граната.

– По крайней мере полезная вещица. Приколите, – говорит она, и я направляюсь помочь, но она отдает подарок Бейле. Та убирает простую кость, которая прикрепляет мантию к тунике, и заменяет ее фигурной стеклянной булавкой.

– Тмина многовато, – сообщает мать, макая лепешку во вторую миску с тушеной ягнятиной.

Она вытирает подбородок влажной тряпкой, отпивает глоток вина и набивает рот инжиром, пропитанным соком рожкового дерева, бормоча, как все вкусно, пока жует. Никогда не видела, чтобы она так ела. Тем более то, что готовлю я.

– Прости, – говорит она, прикрывая полный рот рукой. – Точно так же было, когда я вынашивала тебя. В первые три месяца срока мела все подряд.

Она раскусывает соленые каперсы, высасывает их внутренности, избегая моего взгляда и делая вид, что не знает, почему я пошатнулась.

– Почему ты не сказала, что понесла, мама? – спрашиваю я, попавшись в ловушку, как доверчивый ягненок.

– Вы, кроме Авнера и стекла, ничего не видите. Куда уж мне со своими новостями?

– Mazala tava! – желает всего наилучшего Захария, первым придя в себя.

Бейла настороженно ждет распоряжений. В животе у меня все переворачивается, комната плывет перед глазами. Авнер нервно откашливается.

В голове мелькают тысячи воспоминаний: о каждой бусине, пришитой аккуратнее моей, о каждой лепешке, идеально раскатанной, рядом с моими, неровными, об огромных клубках спряденных крепких, ровных нитей.

Не слушая совета Коринны, я раскрываю тайну:

– У меня шесть дней задержка месячных.

Мать смотрит на Захарию, который кивает.

– На нас снизошло благословение!

Она воздевает ладони к небу, восхваляя Ribon Alma.

– Мальчики будут почти ровесники, – сообщает она, стараясь не думать о девочках.

Она тянется ко мне и целует в лоб.

– Когда мне объявить об этом? – спрашивает мать, считая новость своей.

Но я так жажду от нее поощрения, что радуюсь ее восторгу.

– Подождем, пока не пройдет три месяца, Цова, – отвечает Захария.

– Лучше перестраховаться, – кивает imma, соглашаясь с зятем. – В конце концов, это же Элишева.

Авнер прислоняется к стене. В руке у него глиняная трубка, из которой поднимается дым аира, сладкий, резкий запах которого подхватывается горным ветерком. У курящего аир кружится голова и развязывается язык. Авнер вдыхает дым, пока он не улетает к звездам. Я трепещу от желания и от стыда. Встряхиваюсь, чтобы прийти в себя. Коринна предупредила, что вынашивание ребенка вызывает у женщины много странных чувств.

Я проскальзываю в дом и беру черный стеклянный сосуд, стоящий на полке рядом с глиняными кувшинами. Приглушенный свет глиняной лампы на рабочем столе отражается от него глянцевым блеском. Сосуд столь же прекрасен, как и при солнечном свете. Или прекраснее.

В молитвах мы всегда гоняемся за белым. А где же молитвы об окутывающем утешении тьмы?

«Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся»[29].