Одна – здесь – жизнь

Ты миру отдана на травлю,

И счета нет твоим врагам.

Ну, как же я тебя оставлю?

Ну, как же я тебя предам?

И где возьму благоразумье:

«За око – око, кровь – за кровь»?

Германия, мое безумье!

Германия, моя любовь!

Ну как же я тебя отвергну,

Мой столь гонимый Vaterland,

Где все еще по Кенигсбергу

Проходит узколицый Кант.

Где Фауста нового лелея

В другом забытом городке —

Geheimrat Goethe по аллее

Проходит с веточкой в руке.

Ну как же я тебя отрину,

Моя германская звезда,

Когда любить наполовину

Я не научена, когда

От песенок твоих в восторге

Не слышу лейтенантских шпор,

Когда мне свят Святой Георгий

Во Фрейбурге, на Schwabentor,

Когда меня не душит злоба

На Кайзера взлетевший ус, —

Когда в влюбленности до гроба

Тебе, Германия, клянусь!

Нет ни волшебней, ни премудрей

Тебя, благоуханный край,

Где чешет золотые кудри

Над вечным Рейном – Лорелей.

Эти стихи Германии – мой первый ответ на войну В Москве эти стихи успеха не имеют, имеют обратный успех. Но здесь – чувствую – попадают в точку, в единственную цель всех стихов – сердце. Вот самое серьезное из возражений:

– Волшебный, премудрый – да, я бы только не сказал – благоуханный: благоуханны – Италия, Сицилия…

– А – липы? А – елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum [221] ! А целая область – Harz, потому что Harz – смола. А слово Harz, в котором уже треск сосны под солнцем…

– Браво, браво, М.И., это называется – защита!

Читаю еще:

Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!

Не надо людям с людьми на земле бороться!

Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь!

О чем – поэты, любовники, полководцы?

Уж ветер стелется, уже земля в росе,

Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,

И под землею скоро уснем мы все,

Кто на земле не давали уснуть друг другу.

Читаю весь свой стихотворный 1915 год – а все мало, а все – еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь – не ударяю, что возношу его на уровень лица – ахматовского. Ахматова! – Слово сказано. Всем своим существом чую напряженное – неизбежное – при каждой моей строке – сравнивание нас (а в ком и – стравливание): не только Ахматовой и меня, а петербургской поэзии и московской, Петербурга и Москвы. Но, если некоторые ахматовские ревнители меня против меня слушают, то я-то читаю не против Ахматовой, а – к Ахматовой. Читаю – как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой. Мне мой успех нужен, как прямой провод к Ахматовой. И если я в данную минуту хочу явить собой Москву – лучше нельзя, то не для того, чтобы Петербург – победить, а для того, чтобы эту Москву – Петербургу – подарить, Ахматовой эту Москву в себе, в своей любви, подарить, перед Ахматовой – преклонить. Поклониться ей самой Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.

Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:

В певучем граде моем купола горят,

И Спаса Светлого славит слепец бродячий,

И я дарю тебе свой колокольный град

– Ахматова! – и сердце свое в придачу.

Чтобы все сказать: последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви, то подарить – что вечнее любви. Если бы я могла просто подарить ей – Кремль, я бы наверное этих стихов не написала. Так что соревнование, в каком-то смысле, у меня с Ахматовой – было, но не «сделать лучше нее», а – лучше нельзя, и это лучше нельзя – положить к ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама – одна из самых моих больших радостей за жизнь.