Одна жизнь

После этого случая, хотя Лотырейников своевременно подавал в нужные моменты выстрелы, никто из убитых уже не падал. Услышав выстрел, Кастровский спокойно спрашивал: "Это кого, меня?.." - и, убедившись, что убили именно его, а не кого другого, делал небрежный жест, точно показывая на распростертого у его ног человека: "Так, значит, я тут падаю! Я рухнул!.."

Последним погибал на баррикаде мальчишка-барабанщик, Леля, но перед смертью она должна была спеть песенку. К ее ужасу, Павлушин объявил репетицию законченной и, сдерживая сытый зевок, пошел со сцены.

- А как же песенка?.. - в отчаянии крикнула ему вслед Леля.

- Песенка? - удивился Павлушин. - Ах да, песенка... А у вас слух-то есть, Истомина?

- Есть, - храбро сказала Леля.

- А песенка?.. Собственно, какая тут может быть песенка! Тут нужна "Марсельеза"... По слова вы посмотрите там из сборников Пролеткульта, какие-нибудь стихи... В общем, займитесь сами. А в свободное время все-таки Гюго почитайте...

Леля не успела даже сказать, что уже два раза перечла "Отверженных"...

"Что же это такое?.. Что же это? - спрашивала она себя, оставшись в своей комнате под крышей после репетиции. - Вдохновение! Лепка образа! Революционное искусство, зовущее на борьбу!.. А на деле бормотанье под нос, шутовские выходки, работа спустя рукава. Может быть, мы только обманываем народ, что заняты каким-то нужным делом?.."

Вдруг она увидела свою рольку барабанщика, какая она маленькая и тощая. Какой незаметный винтик в общей громоздкой, неуклюжей машине готовящегося ненужного спектакля.

Она все вспоминала колдовскую тишину ночного театра, высокий портал и тяжелый запах - все приготовленное для великих дел, и вот вместо этого: "Всходи уж, кума!.." - и она сама, покатывающаяся со смеху...

Не находя себе места, она спустилась опять в фойе.

Вокруг Кастровского толпились встревоженные актеры, слушая новости, которые он только что принес из города.

Он сидел, поставив между ног толстую суковатую палку, обмахивая потное красное лицо помятой панамкой, и с рассчитанной медлительностью рассказывал:

- ...и переправу оборонял некий полк с весьма таким помпезным названием... вроде имени... запамятовал... что-то такое железное и революционное. Ну, да наименование тут не суть важно, потому что он бросил свои позиции и разбежался, этот пышный полк. И по этому случаю белые находятся уже на этой стороне реки и двигаются прямо на город...

- Это предательство! - неуверенно сказал Павлушин и озабоченно задумался.

- Н-да-с, и в городе не то чтобы паника, а, наоборот, как-то все притихло. Как птички перед грозой. Словом, ситуация чреватая и наводящая на размышления.

- Птички! Хороши мы будем птички, если белые возьмут город! - кисло заметил Гусынин.

- А па-азвольте спросить, при чем тут мы? - с истерической надменностью продекламировал Дагмаров. - Нам-то чего бояться? Искусство, оно!..

- Детонька ты моя! - ласково сюсюкая, обернулся к нему Кастровский. Ну конечно ж! Явится к нам вот сюда в фойе какой-нибудь бурбон, конногвардейский ротмистр со стеком, гаркнет: "А где тут фронтовая труппа Главполитпросвета?.. А подать сюда Тяпкина-Ляпкина". А ты ему, котенька, сейчас и объяснишь, что, дескать, "искусство, оно!.." - и он тотчас разрыдается у тебя на груди и раскается в своих заблуждениях.

- Алексей Георгиевич, это невыносимо! Прекратите! Кто-нибудь же обязан нас защитить, увезти в безопасное место. Вы должны пойти к тому комиссару! - стонала Дагмарова.

Послышалось спокойное позвякивание связки ключей. Помахивая единственной рукой, через фойе неторопливо шел Виктор.

Все бросились его расспрашивать. Он пожал плечами, удивленно оглядывая взволнованные лица.

- Да что вы, товарищи? Действительно, белые, оказывается, получили французские танки. Неожиданным образом пустили их против наших. По этому случаю сейчас с Соборной площади будут выступать рабочие отряды на фронт. Это ничего, товарищи, это бывает...

Над толпой перед зданием исполкома покачивались выгоревшие красные знамена. Красноармейская часть в походном снаряжении стояла без строя, смешавшись со штатскими; люди курили, переговаривались с провожающими. Как водится, чего-то ждали, и никто толком не знал, чего...

Леля, шаг за шагом, пробралась к самым ступеням подъезда исполкома, прислонилась к колонне и стала наблюдать за красноармейцем, сидевшим на ступеньке с надкусанным яблоком в руке. Тесно к нему прижавшись, рядом сидела молоденькая жена (это уж сразу видно было, что жена) и, не отрываясь от широкого веселого лица мужа, любовалась им неотрывно, ненаглядно. Приоткрывшиеся, точно в полузабытьи, ее губы то и дело начинали жалобно кривиться, и она совсем уже готова была запричитать в голос, но муж сейчас же властно притягивал ее к себе и насильно совал в рот яблоко. Она, сердясь, отворачивала лицо, но он не отставал, и в конце концов она против воли все-таки откусывала и, сдерживая всхлипывания, жевала и начинала смеяться сквозь слезы.

Старательно и неровно шагая, на площадь вышел рабочий коммунистический отряд в штатских костюмах, подпоясанных ремнями.