Однажды ночью в августе

Танец помог Манолису раскрыть самые темные уголки своей души. Движения были сдержанными, напряженными, контролируемыми, и все же они открывали путь к его сердцу для всех, кто смотрел на него и хотел его понять. Все взгляды были прикованы к Манолису. Никто не желал, чтобы танец заканчивался. Продолжая выделывать незамысловатые па, в какой-то момент Манолис наклонился вперед, а потом откинулся назад и словно завис над землей. Вид этого высокого и поразительно красивого человека, исполняющего почти акробатические трюки, привлек внимание всех присутствующих.

В каждом своем движении Манолис пытался выразить всю горечь и боль, которые испытывал: за любимую женщину, чья смерть была столь трагической, за своего несчастного кузена, томящегося в тюремной камере, за дядю и тетю, оплакивающих судьбу своего единственного сына, за Софию, потерявшую обоих родителей, за Гиоргоса, скорбящего по своей старшей дочери, и за Марию, лишившуюся сестры.

Все смотрели на Манолиса словно завороженные и видели перед собой не красавчика, бравирующего своей мужественностью, а человека, обнажающего перед толпой каждую частичку сокровенной боли.

Танец был ритуалом. Это было очищение, катарсис. Однако облегчение, которое Манолис испытал во время танца, длилось недолго. Через несколько минут после того, как он вернулся за стол к своим товарищам, Манолис осознал, что его боль никуда не делась.

Яннис похлопал его по плечу, выражая свое сочувствие. Он налил себе и Манолису еще узо, и мужчины залпом осушили свои стаканы.

Манолис вспомнил, как танцевал зейбекико на крестинах Софии. Вспомнил одобрительный свист толпы и взгляд Анны, полный восхищения. Этот взгляд был для него главной наградой. Тогда он танцевал зейбекико не чтобы выразить свои боль и отчаяние, а чтобы покрасоваться. Он знал, что так делать нельзя. Сегодня не Манолис танцевал зейбекико; сегодня зейбекико заставил его танцевать.

Всю предыдущую неделю мужчины на верфи с подозрением косились на Манолиса. Этот красивый критянин в своих дорогих ботинках выглядел таким франтом, и рабочие решили, что причиной темных кругов под глазами Манолиса были танцы всю ночь напролет на деревенских праздниках.

«Раки, – почти единодушно решили ремонтники. – Для критян он все равно что вода. Наверняка раки его и сгубил».

Однако нынешний вечер заставил их по-другому взглянуть на своего товарища. После этого они приняли Манолиса в свою компанию и стали частенько выпивать вместе. Рабочие больше не сторонились молодого критянина. С того памятного дня, как Манолис станцевал свой зейбекико, он стал одним из них, и то первое впечатление, когда он явился на верфь в подозрительно чистых ботинках и подстриженный, словно какой-то богатый судовладелец, забылось.

Среди этих работяг не принято было болтать о себе, но постепенно, слово за слово, в течение следующих недель Манолис узнал кое-что о каждом из них. Он не просто расспрашивал их напрямую, а много слушал, наблюдал, выжидал. У каждого из них была за плечами какая-то личная трагедия.

Иногда в перерыве, спустившись по строительным лесам, мужчины снимали свои пропитанные потом рубашки и надевали свежие. Застав Димитриса за переодеванием, Манолис заметил на его теле странную отметину. Поймав на себе взгляд Манолиса, Димитрис сказал, улыбаясь:

– Ах это? Просто старая боевая рана.

– Нацисты? – спросил Манолис, полагая, что тот схватил пулю во время оккупации.

Димитрис задумчиво провел рукой по длинному зазубренному шраму, тянувшемуся от подмышки к бедру.

– Нет, филе му, друг мой, эту рану я получил в боях за любовь, – все так же с улыбкой ответил он. – И разумеется, она того не стоила, но тогда бы я, не задумываясь, отдал за нее жизнь.

– Что ж, понимаю тебя, – откликнулся Манолис, не зная наверняка, обманывает его Димитрис или говорит правду.

– Знаешь, как это бывает… По молодости все мы верим, что за женщин нужно бороться. А потом вырастаем и понимаем, что это ни к чему. – (Манолис кивнул, хотя был не вполне согласен с собеседником.) – Она осталась с ним, но не думай, что он вышел из этой схватки без шрамов.

Арис был единственным, кто получил раны в настоящем бою. Манолис обратил внимание, что инструменты Ариса поднимает по лестнице Ставрос, и вскоре узнал, что Арис участвовал в афинских уличных боях с англичанами в декабре 1944 года. В обеих ногах у него сидели осколки снарядов. Он легко взбирался по строительным лесам, подтягиваясь на руках, впечатляющих своей силой и мускулами. Однако на земле становилось заметно, как сильно Арис хромал.

Но не он один пострадал из-за политических конфликтов. Однажды вечером после страстных дебатов о преступлениях коммунистов во время гражданской войны Михалис резко встал и, опрокинув на ходу стол, выскочил из таверны. Такая реакция требовала объяснений, и так Манолис узнал, что Михалис провел три года в концлагере на острове Макронисос, где заключенных подвергали физическому и психологическому насилию, чтобы подорвать их моральный дух.