Однажды осмелиться…

— Я не ожидала подвоха. Я ничего не ожидала! Просто читала, и все! Ты помнишь, что там в конце? Нет, я тебе прочту. А ты сиди и слушай. Слушаешь? Слушаешь?

— Да.

Не надо было давать ей книгу.

Кэтрин помедлила, сглотнула — тяжело так сглотнула.

«— У madame Генри было кровотечение.

— Можно мне войти?

— Нет, сейчас нельзя. Там доктор.

— Это опасно?

— Это очень опасно.

Сестра вошла в палату и закрыла за собой дверь. Я сидел у дверей в коридоре. У меня внутри все было пусто. Я не думал. Я не мог думать. Я знал, что она умрет, и молился, чтоб она не умерла. Не дай ей умереть. Господи, господи, не дай ей умереть. Я все исполню, что ты велишь, только не дай ей умереть. Нет, нет, нет, милый господи, не дай ей умереть. Милый господи, не дай ей умереть. Нет, нет, нет, не дай ей умереть. Господи, сделай так, чтобы она не умерла. Я все исполню, только не дай ей умереть. Ты взял ребенка, но не дай ей умереть. Это ничего, что ты взял его, только не дай ей умереть. Господи, милый господи, не дай ей умереть»…

Кэтрин плакала. Нет, не плакала — она ревела, как ревут дети, еле проговаривая слова, растягивая их, бурля соплями в носу.

Оленька тоже заревела.

36

«— Уходите отсюда, — сказал я. — И та тоже.

Но когда я заставил их уйти и закрыл дверь и выключил свет, я понял, что это ни к чему. Это было словно прощание со статуей. Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем».

Оленька ехала в метро. Она специально перечитала концовку.

Несколько сонных личностей дремали в пустынном вагоне.

Оленька подумала, что завтра сделает что-нибудь хорошее для Кэтрин. Например, купит ей цветок. Она сто лет не покупала цветов.

Они пойдут куда-нибудь. Например, в симпатичный барчик недалеко от «Пушки», где когда-то Володик нервно признавался ей в любви, глотая коньяк цвета густого меда: рука подрагивала, и долька лимона билась о стенку стакана. За спиной у него была сцена, и Оленька краем глаза смотрела, как гитарист ловко перебирает пальцами по струнам. Оленька с удовольствием вернулась бы туда. Можно посидеть с Кэтрин, музыку послушать. Пускай развеется.

Можно в Дом художника с ней пойти.

Или в кино. Отчего бы не в кино.

37

На тетке было несколько кофт и телогрейка. Пока Оленька выбирала цветок, тетка топала и обнимала себя на манер смирительной рубахи: крест-накрест. Оленька подержалась за один, другой холодный живой ствол. Это было так непривычно — разглядывать, доставать из узкого длинного ведерка нежную маленькую вселенную, где среди лепестков заблудилась, замерзла микроскопическая мушка… «нет, не то». И Оленька все никак не могла выбрать, пока тетка не вытащила из гурьбы соцветий белую розу, совсем небольшую, и стебелек был утыкан едва жесткими иголочками, небольно вонзавшимися в пальцы.

На работе Оленька первым делом направилась в курилку и извлекла из лежащего в углу хлама пыльную пузатую вазочку — узкое горлышко, а потом — будто ваза присела на корточки; дно было замшелым, ну да все равно.

Сперва поставила цветок Кэтрин на стол, рядом с лампой. Вазочка запотела от холодной воды, и Оленька подложила под влажное дно сложенный вчетверо лист бумаги.

Кэтрин задерживалась. Оленька вдруг подумала, что, если сейчас кто-нибудь зайдет в комнату, сразу станет ясно, откуда роза. И это вызовет здоровое удивление. Встала, перенесла тяжеленькую вазочку к себе. Цветок отбрасывал еле слышный запах — так отбрасывают тень, что-то совсем, совсем неуловимое.

Кэтрин и к обеду не явилась. Оленька развернула свои бутерброды (в выходные Володик забил холодильник сыром, ветчиной и прочей снедью) и сжевала их в одиночестве — не к секретарше же идти за компанией. Та последнее время только и делала, что надувала щеки. Наверно, решила, что Оленька к директору через Кэтрин подмазывается.

В этот день Оленька поехала домой на метро, и все снова обошлось благополучно. Розу она оставила ночевать у себя на столе. Может быть, Кэтрин придет завтра.

38

— Слушай, а ты не знаешь, что с Кэтрин? Ее и вчера не было…

Секретарша зевнула и смерила Оленьку тягучим взглядом.