Однажды в Африке…

Салон самолета между тем заполнялся. Много темнокожих, и это понятно: кому как не им лететь в первую очередь в Африку? Комлев представил себе карту. Самолет полетит строго на юг, почти по меридиану или, точнее, между двумя: тридцатым и сороковым. Если ничего не случится, завтра примерно в это время он может быть уже на месте. Зависит от того, как получится с пересадкой в Хартуме. Хартум! От одного названия веяло Нубийской пустыней и африканской саванной. Место слияния Белого и Голубого Нила. Это уже было что-то запредельное. Лучше вообще пока об этом не думать. Ему рассказывали, что в прежние и совсем не отдаленные времена «органы» иногда, спохватившись, пресекали чей-либо выезд из страны в самый последний момент. Даже, говорят, высаживали из самолета. Ему это, видимо, не грозит, все-таки другая эпоха. Комлеву вдруг с какой-то постыдной жалостью и самоупреком подумалось о старом, оставленном им судне. Сорные воды затона, где оно сейчас стоит, ожидая своей участи, покрывает мелкая рябь от порывов осеннего ветра. На черной воде — колеблющиеся пятна света от редких береговых фонарей. У сходней на берег сидит сейчас, нахохлившись, на ящике с пожарными причиндалами вахтенный матрос и дымит дешевой сигаретой. А он, его капитан без года неделя, почему-то переместился в салон международного лайнера и теперь похож на самого банального беглеца, заурядного дезертира. И поглядывает с виноватым смущением в круглое самолетное оконце, за которым в полутьме скрывается покидаемое им прошлое.

Когда Комлев намечал для себя некое количество дел, которыми ему надлежало заняться перед отъездом, он не включил в этот ряд одно, которое не давало ему покоя, пожалуй, больше других. Возвращаясь после рейса домой в свое одинокое жилище в доме водников, он давно уже не слышал от соседа-пенсионера, отставного багроволицего шкипера, хриплое: «Вадим! Тут твоя на днях заходила. Сказала, что будет еще звонить». Никаких звонков от Вики не было уже много дней.

Знакомство с ней произошло за пару месяцев до этого, на той же «Крупской» долгим летним вечером. После одного короткого рейса, когда уже началась стоянка у причала и на судне остались только те, кому полагалось оставаться здесь по службе, к Комлеву, которого утром должен был сменить второй помощник, подошел вахтенный матрос Зыкин. Этот молодой еще парнишка был в нервной растерянности и в то же время с дурацкой улыбкой на лице. Он сбивчиво доложил Комлеву:

— Там пассажирка одна еще не сошла на берег. Стоит у борта и плачет чего-то. На шлюпочной палубе.

— Она уже не пассажирка, если рейс закончился, — наставительно напомнил ему Комлев. — Она теперь для нас просто постороннее лицо на борту судна. Пойду посмотрю. Не отходи от трапа.

Посторонней на борту оказалась довольно привлекательная особа, несмотря на безнадежную заплаканность лица и покрасневшие глаза. Комлев же не выносил женских слез и, оказываясь их свидетелем, чувствовал себя в глупейшем положении, так как утешитель из него был плохой.

— Девушка, — с наигранной беспечностью начал Комлев. — Уже поздний вечер и всем, кроме вахтенных на судне, пора баиньки. Где вы живете?

— Мне некуда идти, — с выражением сумрачного неприятия окружающего мира ответила она, пристально вглядываясь в мерцающий просвет между бортом и причалом, как бы намекая на то, что это и есть то место, куда ей надлежит отправиться.

Комлеву пришлось оставить ее до утра в своей каюте, а самому перейти на ночь в штурвальную рубку, где имелся вполне удобный диванчик. Правда, почти до самой ночи он выслушивал от девушки долгие ламентации по поводу ее несчастливой судьбы, гнусности нынешней жизни, усугубляемой еще и непростительным коварством мужчин.

Рано утром, отказавшись от чая, все еще довольно безутешная девушка по имени Вика, покинула борт судна, имея при себе номер комлевского телефона. Данных о своем местонахождении она предпочла не оставлять. В дальнейшем, правда, Комлев получил чей-то телефон для связи, но им ни разу не воспользовался.

Потом она изредка появлялась в доме, где жил Комлев и не переставала его поражать непредсказуемостью своих действий и поведения. Так, она могла во время разговора, как бы жестоко обиженная чем-то, повернуться и молча уйти с намеком на то, что расстается с ним навек. Потом, через несколько дней, она могла так же молча появиться и броситься Комлеву на шею с какой-то водевильной картинностью. Так как она ничего о своей жизни не говорила, то Комлев допускал, что она замужем или же просто живет с кем-то и не решается его бросить. Сам же он удрученно чувствовал, что попадает в какую-то вяжущую и досадную зависимость от нее. Теперь у него был только ее адрес «до востребования», и он не знал еще, что он будет с ним делать. Своему соседу-шкиперу он, впрочем, оставил для нее немногословную записку.

Соседом Комлева в самолете оказался некто очень высокий, худой и очень темнокожий, с седеющими курчавыми висками. Проверяя свое знание английского, Комлев спросил его, далеко ли он направляется.

— Хартум, — с готовностью ответил он. — А вы, сэр?