Однажды в Бишкеке

Но все эти факты мало помогают в ответе на вопрос, как иврит стал родным языком для первого поколения израильтян. Дело в том, что авторы книг по истории иврита намеренно или по невежеству не проводят различия между parole и langue. Эти термины ввел швейцарский лингвист де Соссюр. Он первым обратил внимание на то, что язык и речь — неравнозначны. Язык — это некоторая система, включающая вокабуляр, грамматику и все такое прочее, что ассоциируется у нас со школьным курсом родного или иностранного языка. Речь, кроме того, что она производится определенными органами и имеет звуковую, а не письменную природу, отличается от langue спонтанностью и музыкальностью. Носитель языка имеет способность говорить не задумываясь, то есть не конструируя фразу перед тем, как её произнести. Что касается музыкальности, то попробуйте послушать какого-нибудь латиниста, и вы сразу поймете, чем живой parole отличается от мертвого parole’a. А можно послушать, как говорят на неродном языке эмигранты. Тоже все слышно.

Так вот, первые ивритские дети, то есть взращенные на иврите, стали появляться в 1920-х годах. Это так называемое «поколение „Пальмаха“» (ударные бригады), которое пронесет на своих плечах всю тяжесть Войны за независимость.

Я приехал в Израиль в 1989 году. Разница между речью первого поколения, второго поколения и третьего, родившегося уже после войны, после 1948-го, была очевидной, и я очень скоро научился ее улавливать (так же, как и разные акценты).

Первое поколение говорило медленнее, со скрипучей фонетикой, правильными оборотами. Его представители либо изъяснялись в рамках по возможности ограниченного набора конструкций, либо, наоборот, увлеченно краснобайствовали, что иврит как раз позволял во всю ширь наработанной им многослойной литературы. У первого поколения начисто отсутствовал юмор как жанр. По сравнению с их актерами-комиками Тарапунька и Штепсель были «Монти Пайтоном».

Прежде чем перейти к описанию второго поколения, того, для которого иврит уже родной, я хотел бы сделать несколько замечаний, а вернее, дать несколько зарисовок, иллюстрирующих распространенность иврита в Палестине в 1920-х годах и позже.

Мой друг Эли Мизрахи, говоривший на пулеметном иврите, признался мне, что ему пришлось развить такую скорость речи, чтоб дедушка уже не догонял, чего он там несет.

1948 год. Иерусалим в осаде. Обшитый железными листами автобус прорывается в осажденный город. Арабы открывают огонь. «Арца поль!» («На пол!») — командует водитель. «Мэшист аф унс ун эр рэд эбрэиш»! («По нам стреляют, а он говорит на иврите!») — возмущается на идише какая-то старушка. Не будем делать из этой сцены далеко идущих выводов. Но будем иметь в виду, что «мама!» роженицы кричат на родном языке.

А в 1922 году, когда евреи потребовали, чтобы на мандаторной британской марке вместе с английской и арабской надписями была и ивритская, британские чиновники катались со смеху: «Зачем вам надпись на иврите, которого вы сами не знаете?»

В 1950-х годах на «Коль Исраэль» появилась еженедельная передача «Йоман а-шавуа» («Дневник недели»). Талантливые молодые журналисты брали интервью у тех, кто стоял у кормила страны. Бен-Гурион послушал, и ему не понравилось. Понятно почему: народ вдруг обнаружил, что его лидеры говорят на иврите коряво и куце, как татарский дворник по-русски.

Когда мне предложили писать для газеты «А-Арец» и я выразил сомнение в своей способности продуцировать тексты на пристойном иврите, мой приятель, журналист Арнон Регуляр, сказал: «Аркан, ты с ума сошел! В этой стране иврита не знает никто!» Сильное преувеличение, но только в Израиле театр с говорящими с акцентом актерами мог завоевать национальный успех («Гешер»).

Второму поколению, с родным ивритом, было глубоко наплевать на возможности ивритского красноречия. Они говорили не напрягаясь. Большую часть фраз им просто не нужно было строить. Они не были косноязычными, просто им не нужно было ежесекундно доказывать, что иврит — живой язык. Музыка речи также изменилась, стала более слитной, певучей. Это все прекрасно слышно, если сравнивать. Поэтесса Рахель, читающая свои стихи, и песня группы «Эйфо а-йелед», поющая ее стихи, наводят меня на мысль о том, что поколения и в самом деле могут принимать эстафету, и в этом просматривается настоящий экзистенциализм — желание существования, его продолжения. Вот умирающая от чахотки поэтесса Рахель читает своим растресканным русским ивритом вполне неплохое попурри в духе Серебряного века. А вот ребята 1980-х делают из этого прекрасный рок с берущим за душу контентом. Срослось!