Однажды в Бишкеке

Второе поколение изменило ивритскую речь, а с ней и язык так, что от языка Торы осталась только полезная лексика, а от грамматики осталось мало что. Неразумно и неправильно приравнивать еще не возрожденный иврит к языкам пиджин — он был суперкультурен и историчен, но все же не может не поражать тот факт, что изысканный, многопластовый и многосложный иврит претерпел процесс креолизации. Креолизация — это когда дети тех, кто говорил на пиджине, то есть использовал просто набор слов типа «моя лавка идти пиво», стали вносить в речь грамматические элементы, уточняющие и структурирующие ее.

Второе поколение ивритоговорящих произвело над речью обратную креолизацию: оно ее упростило. Коротко говоря, грамматика из синтетической стала более аналитической. Нет больше необходимости сообщать «Я тебя убью» в одном длинном слове.

И наконец, третье поколение, то есть те, кто родился после 1948 года, могло позволить себе по поводу языка уже не заморачиваться никак. Они были вторым поколением носителей, у них был не просто родной язык, но язык со своей живой историей; язык, обслуживающий все сферы жизни, обладающий всей мировой литературой в переводах и многочисленными социальными диалектами. И — что немаловажно — у него были армия и флот. И с тех пор он остается таким. То есть он меняется, разумеется, но generation gaps не превышают общемирового уровня. Сионизм победил! Израильский юмор, кстати, тоже[135].

Аналогию с этой теорией трех поколений я обнаружил в такой, казалось бы, далекой области, как аргентинское танго. Вот его периодизация.

1880–1900-е годы: различные музыкальные жанры сливаются в некий новый под названием «танго». Вместе с музыкой развивается танец с принципиально новой техникой ведения. Играют и танцуют пока что еще, по большей части, хреново. Шутка музыкантов тех лет: «Если мы кончаем одновременно, мы обнимаемся».

1900–1920-е годы: появляются профессиональные музыканты. Они пишут произведения, которые уже никак нельзя назвать компилятивными. У танго вырабатывается своя неповторимая интонация. Техника танца уже может быть понята и объяснена.

1920–1940-е годы: золотой век танго, расцвет различных оркестров, фейерверк стилей, но все они укладываются в один и тот же безошибочный жанр — аргентинское танго. Искусство танца и музыки доводится до уровня, на котором находится по сей день[136].

А может, действительно существует целый ряд социопроцессов, которые требуют для своего осуществления работы трех поколений? Во всяком случае, эта музыкальная аналогия видится мне очень живописной.

В рассказе о тех, кто так или иначе открывал рот на иврите в первой половине XX века, я пропустил важную группу людей. Это были простые люди, ни в какие языковые комитеты они не стремились. Сефарды по происхождению, они жили в Иерусалиме не одно поколение и говорили на иврите. У них просто не было вариантов: ни идиша, ни английского они не знали. Работали они грузчиками, разносчиками, мелкими торговцами. Этих людей было не много, иврит их был примитивным, но таки да — родным. Но и про этих, самых, казалось бы, интересных, людей я не нашел в литературе ничего существенного. А было бы интересно. С фантастической прозорливостью Владимир Жаботинский настоял на том, чтобы произношение возрожденного иврита было их, сефардским. Ясно почему: музыка была пока только у них, культурные ашкеназы скрипели как Железный Дровосек.

Но вернемся к тому первому, несчастному поколению, для которого иврит еще не родной. Они думали, очевидно, по большей части не на иврите. А на иврите им думалось тяжело (даже люди, долго прожившие в Израиле, предпочитают считать на родном языке). И тут невозможно не вспомнить раннего (или позднего?) Витгенштейна: «Границы моего сознания — это границы моего языка». Эта ложная максима очень долго служила в науке неприступной крепостью лингвократии. Кто красиво говорит, тот и умный. А вот если кто-то разговаривает плохо, то он, скорее всего, дурак[137]. Это наивное убеждение не искоренено до сих пор, хотя существуют сотни записей болтливых гидроцефалов и с трудом произносящих слова здравомыслящих людей с пораженной зоной Брока.

И тут мы оказываемся в опасной близости к вопросу о соотношении языка и мышления. Последний трюк, произведенный учеными, разделяет между мыслекодом и языком. Довольно изящный эксперимент: попробуйте сесть и записать какую-нибудь мысль. Написанное не удовлетворит вас — это не то, что вы подумали. Но можно попытаться переформулировать так, чтобы написанное соответствовало мысли. Выходит, мыслекод — одно, а язык — другое. К сожалению, этот симпатичный эксперимент ни на йоту не приближает нас к пониманию процессов мышления и речи. И здесь я останавливаюсь: дальше запретная зона. В которую очень хочется проникнуть!

Еще один вопрос, для тех, кому не спится и думается о Витгенштейне: вот то, самое первое, поколение, орудовавшее на неродном языке, они были дебилами? Ну не дебилами, а так — дурачками немножко?

Попросим маэстро Воланда разоблачить нам свои опыты!