Что такое писатель-классик? Это писатель, которого с живым интересом будут читать следующие поколения. Шалева потомки читать, безусловно, будут, и мне даже трудно себе представить то будущее, в котором он перестанет быть востребованным. В этом будущем либо нет литературы, либо кончился спрос на истории любви, что для нас, сегодняшних, непостижимо.
Рассуждая за рамками своей прозы о современном иврите, Шалев отмечает разнообразие нажитых языком пластов, от Танаха до городского сленга. Про себя самого он утверждает, что пользуется «высоким стилем». Русского читателя такая самооценка должна приводить в некоторое замешательство, потому что он держит в руках безупречно европейский роман, написанный насыщенным и точным языком, в то время как «высокий стиль» ассоциируется с чем-то торжественным и даже пафосным. Такая разница в восприятии имеет объяснение: израильская художественная литература долго боролась за то, чтобы стать современной, и в результате разделилась на сложно-вычурную на одном краю и подростковую — на другом. Вот эта подростковая и считается современной. Ей удалось вырваться из пут тяжеловесной библейской традиции, но замены этой традиции она не нашла. Знаю, что мое мнение может показаться слишком категоричным, и все же не могу заставить себя признать А. Б. Иегошуа и Давида Гроссмана взрослыми писателями.
Шалев не только не отказался от традиции — он опирается на нее как на фундамент. Традиция не помешала, а помогла ему совершить в израильской литературе настоящий прорыв. Библейский язык, которого бегут модернисты, под его пером сбросил тяжеловесность, став легким, изящным. Читатель в романах Шалева чувствует себя комфортно.
Отношение автора к своему читателю существенно определяет весь стиль произведения. Для Шалева вопрос об отношении к читателю очень важен. Он сравнивает Филдинга с Гоголем. Филдинг от читателя дистанцируется и всячески его снобирует, как умеют снобировать только английские аристократы. Гоголь заботится о том, чтобы читателю было уютно. «Гоголь мне, конечно же, ближе», — говорит Шалев.
Израильскому классику и русской читающей публике чрезвычайно повезло с переводчиком, а вернее, с переводчиками. Рафаил Нудельман и его супруга, Алла Фурман, проделывают гигантскую скрупулезную работу, относясь к тексту не менее бережно, чем автор.
Седьмой по счету роман Шалева, «Дело было так», увидел свет совсем недавно, что, собственно, и явилось поводом поговорить о творчестве писателя. Однако новый роман к этому разговору едва ли может что-нибудь добавить. Ощущение от него такое, как если бы, сев послушать новый альбом любимой группы, вы обнаружили, что на диске — сплошные ремиксы. Седьмой роман отсылает нас к первому, и мы вновь попадаем в старый добрый Нахалаль со старыми новыми действующими лицами, перетасованными и переименованными, с перекроенными на новый лад интригой и временной перспективой.
Проза Шалева вообще отличается ровностью: как он написал в 1988-м «Русский роман», так с тех пор пишет и остальные, не опуская планки, не изменяя интонации. Но, хотя некоторые истории и кочуют у него из одного произведения в другое, Шалев еще никогда так откровенно не возвращался на старое место. Неужели у него, заявлявшего, что «факты гораздо легче изобрести, чем обнаружить», иссякла изобретательность? Только дочитав новый роман до конца (с неизменным, важно отметить, удовольствием), мы понимаем, в чем дело.
Ибо именно это и важно: быть верным правде, даже если она неверна тебе, и выкручивать ее, как следует быть
, то есть не так, как выкручивают мужчины, а как выкручивают женщины, и пересказывать эту правду в своих рассказах, и хорошенько-хорошенько рассматривать эти свои рассказы против света, и еще раз, пока они не станут, как следует быть, — абсолютно прозрачными, ясными и чистыми.Эта декларация звучит тревожно, в ней есть намек на то, что автор честно отжал правду до последней капли и подвел итог. Но отжать правду до конца невозможно, а Шалев вряд ли успокоится и перестанет рассказывать истории. Подождем, я уверен: он еще заставит нас снова развесить уши.
Жидомасонский заговор Умберто Эко
Итак, Умберто Эко взялся в своем новом романе «Пражское кладбище»[138]
за еврейскую тему. Читателю не нужно спрашивать себя, какова трактовка: уж, конечно, не антисемитская. Но и тех, кто надеется услышать от маэстро изощренный панегирик еврейской нации, ожидает разочарование. Евреи в романе не проявляют новых черт, не проливают новый свет на историю и вообще ведут себя тише воды и ниже травы, нисколько не мешая основному повествованию.