Однажды в Бишкеке

Фархад долго смущался и оправдывался, прежде чем дал себя уговорить подсесть к нашему столику. Он заказал на всех виски и, сколько я ни возмущался, не захотел отозвать слишком щедрое и для бишкекского военрука не по средствам приглашение. Когда мы выпили, Фархад сказал: «Хорошо, что вы приехали к нам. Все знают, что вы работаете на Чингиза, и я очень рад, потому что только вы можете сделать его царем. Народ уже верит, что он Воин Света и избранник. Пусть будет царь. Нам не нужна демократия. Пока была советская власть, я знал, кто я. Пусть даже я был для урусов чурка, но государство меня уважало и ценило. А теперь государства больше нет. Я был советским человеком, а теперь мною помыкают средневековые баи. Куда мы идем? К светлому будущему, феодальному строю? Какой хоть один блядь из Жогорку Кенеша защитит меня и мою семью? Значит, к бандитам? Нет, нам сегодня надо начинать, как русские при Петре. Только Петра у нас нет, шваль одна, индюки и бараны. Если Чингиз станет царем, мы выкарабкаемся. У кыргызов много хорошего. Все, например, знают про кыргызское кинематографическое чудо. Каждый кыргыз помнит свой род до пятнадцатого колена. Другие нас не любят, потому что мы слишком добродушные. Но разве это плохо? Добрые души — редкость. Ладно. Удачи вам, парни!»

Фархад уже собрался уходить, но вдруг обернулся и спросил с улыбкой: «Да, а можно узнать: про что будет следующий „Махабат“?»

— Про любовь на фоне драматических андижанских событий, — ответил я.

Фархад уважительно присвистнул: «Будем с нетерпением ждать. Жена тоже ни одну пятницу не пропускает».

Под развратным влиянием дури и народной славы Юппи вознамерился продолжить банкет. Он подозвал официантку и углубился с нею в меню, въедливо обсуждая и скрупулезно отбирая алкогольные напитки, закусочки и основное блюдо. Сердце перекрутило от жалости, но пришлось сообщить ему, что никакая Наташка, огонь, блядь, его чресел, сюда сейчас не приедет; банкета не будет, а пожрем мы после того, как сделаем дело, а время ограничено, потому что через три часа наступит «режим». Не посвящая Юппи во все тонкости своего напряженного графика объявленной смерти, я объяснил ему только, что мы должны сегодня же прислать Генделеву подтверждение истинно народной любви к нему в Кыргызстане. Иначе существует опасность, что он не согласится быть Воландом. А если Генделев не будет Воландом, то бал провалится. А это будет фактически означать дискредитацию политической состоятельности принца. Но против истинно народной любви даже наш поэт-гипнотизер устоять не способен. Все понятно?

Нам повезло почти сразу. Мы обнаружили его в парке, где он пел под гитару для уток в пруду. Парень был огромен, но не бычился, а вел себя так, будто столь крупная оболочка обязывает его к повышенной скромности. Причем именно в голосе. Он был способен перехрипеть пятерых Высоцких, но даже не пытался этого делать. Он пел, конечно, в жанре шансона, но очищенного от дешевых приемчиков, без явных и скрытых надрывов. Зато там, где считал нужным, давал со сдержанной силой хороший такой блатняк. Звали его Олег Шмаков.

Я позвонил Наташке и попросил приготовить нам все для съемки очень-очень срочно. Через три часа Юппи, высунув язычок, приступил к монтажу. Еще через два часа он принес мне трехминутный клип. В целом этот сюжет, снятый между хрущевскими четырехэтажками в шестом микрорайоне Бишкека, напоминал концерт какого-нибудь немецкого вандерзенгера в одном из берлинских хёфе — и по-соседски, и с публикой, и с восторженными аплодисментами. Но я был счастлив еще раз убедиться, что генделевская утонченная, интровертная, с перекрученным синтаксисом, набитая культурой, как Александрийская библиотека, поэзия — прекрасная дворовая песня! Поэзия должна быть по-пацански глуповата.

Жизнь счастливая сорочка
           мальчуко-о-ового покроя.
На здоровье, что в цветочек,
           кроме с красной строчки, кроме.
Из смирительной фланели,
           ни кармана, чтоб для денег.
Надуши на черном теле
           из другого сновиденья.
Где командуют как дети фрицы,
           в раздевалке будто.
Жил всю жизнь легко одетым
           в жизнь, в нее же и обутым.
В оболочке дыма полой
           выйти голым, опасаясь,
Душу кутая по голос,
           застегнувши как красавец.
Жизнь — счастливая рубаха,
           распахни — была свобода.
Вся от паха и до паха —
           нам с любовью на обоих.
Вон любимая бедняжка,
           руки вместе, ноги врозь.
Эй, отдай мою рубашку
           а на плеча-а-а ея набросить…