Однажды в Лопушках (СИ)

— Как есть, — Николай криво улыбнулся. — Не думай. Я не стану тебя торопить. Пусть все идет, как идет, но… твоя тьма тоже меня признала.

А значит, вариантов у меня немного.

И… и почему мне вообще не хочется думать о вариантах? Я широко зевнула и легла на лавку, устроив голову на коленях Николаева.

…Маруся Николаева…

А что? Звучит вполне себе. Без лишнего пафоса.

О чем я вообще думаю? О будущем. Взрослые серьезные люди всегда думают о будущем. И я не исключение… да. В этом и дело.

— Может, вернемся? — обеспокоенно сказал Николай.

— Не хочу. Я тут полежу. На солнышке… — внезапная мысль кольнула. — Слушай… а если некромант, то это не значит, что я на солнышке лежать не могу?

— Не значит.

Я скорее ощутила, чем увидела снисходительную его улыбку.

— Даже загорать можешь, если желание будет.

Загорать… загорать — это хорошо. Просто замечательно.

— А…

— Кровавые ритуалы совершать тоже не обязательно. Более того, их крайне не рекомендуется совершать…

— Чудесно, — не чувствовала я в себе тяги к кровавым ритуалам. — Но я про другое… драгоценности, те, которые рубиновые… я их тоже Богине отдала. Как думаешь, не станут требовать?

— У Морриган? Сомневаюсь.

— У меня!

Смешно ему. А я… я и с даром своим не расплачусь.

— Не жаль тебе? — серьезно спросил Николай и пальцы свои в волосы запустил, перебирает, гладит. Хорошо-то как… я глаза и закрыла.

Ненадолго.

— Нет. Они… то, что я видела… они прокляты. Возможно, конечно, дело не в них, но… мама, бабушка… её бабушка… я понимаю, что они оставались одни. И… если предположить… прабабка их украла у своей матери, и та могла ведь разозлиться? И разозлилась… и вот мы не счастливы. Мама уже знала, что дело в них, но расстаться не решилась, — я выдохнула. — А мне будет проще самой. Да и медальон остался… вряд ли он имеет какую-то ценность, тем более изъяли.

— Вернут, — пообещал Николай. — Я деду скажу. И все вернут.

Я зевнула.

И хотела сказать, что тогда ладно, если деду, но не успела: все-таки усталость взяла свое, и я провалилась в сон…

Когда Оленьке принесли телефон, она позвонила матушке. Просто… матушка должна же волноваться за своего ребенка? Так Оленьке казалось, но спустя пару минут разговора возникло почти непреодолимое желание взяться за секиру.

Или хотя бы трубку в стену швырнуть.

Разве можно вот так…

Она положила телефон на тумбочку при кровати и уставилась на него. Телефон продолжал бормотать что-то матушкиным голосом о потерянной репутации, о том, что в этой потере — исключительно её, Оленьки, вина. И что роду придется отказаться от Оленьки, иного выхода нет.

А еще инспекция предстоит.

И ревизия.

И другие какие-то ужасы. В научных кругах слухи поползли, и опять же Оленька виновата. Нет, не в том, что пускала, просто уродилась она тупенькой.

Никчемною.

И теперь этой никчемностью своей всех погубила. Так что лучше Оленьке исчезнуть. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто-то в Петербурге, да и вовсе в Империи о ней не слышал.

Не вспоминал.

И…

Она всхлипнула и вытерла ладонью сухие глаза. Вот еще, плакать… да она… она не просто так Оленька… уже не Верещагина, но… воплощение богини.

И секира у неё имеется волшебная.

А девушка с секирой в жизни не пропадет.

— Госпожа? — Игнат нахмурился.

Опять он вошел, а Оленька и не заметила. Она поспешно протянула руку к телефону и отключилась.

— Что-то произошло?

— Нет… да, — Оленька вдруг передумала. Ей так надоело притворяться, будто бы все хорошо. — Это мама… сказала, что я больше не Верещагина. Что род от меня отказывается. Что… это я сама все придумала, с подменом работ и вообще… будто не понятно, что меня и слушать не стали.

— Обман — это плохо.

Он произнес это серьезно, и Оленьке стало вдруг невероятно стыдно.

— Я… понимаю. Теперь. И не хочу врать. Я уже дала показания. Рассказала, что знаю… диплом мой, скорее всего, признают недействительным. Возможно, штраф дадут… — она тяжко вздохнула, поняв, что проблемы только начались. — А платить его чем? Мне дед оставил кое-что, но… если от рода отрешили, то денег точно не дадут.

— Если госпожа позволит, я могу заняться этим вопросом.

— Не госпожа, — Оленька мотнула головой. — Какая я тебе госпожа… какая я в принципе… ай.

Она махнула рукой.

— Я даже не знаю, кем я по паспорту теперь буду.

— Если… вы позволите, я могу заняться и этим вопросом.

— Почему? — в чужую доброту, точнее, в доброту этого конкретного человека верилось слабо.

Вот не походил он на тех, кого принято называть добрыми. Скорее уж наоборот. Охрана и та отступала, когда Игнат появлялся в коридоре, будто чуяла… опасное.

И Оленька чуяла.

Но это опасное нисколько не пугало.

— Богиня одарила вас своим благословением, Ольга…

— Отчества у меня теперь тоже нет.

— Возможно, это к лучшему.

— К лучшему?

— Когда я вынужден был покинуть дом и оказался в мире, принадлежащем людям, сперва я растерялся. Я испытывал лишь ярость и обиду. И не желал видеть ничего-то вокруг. Но постепенно ярость улеглась. И я понял, что передо мной открыты многие возможности.

— Какие? — Оленька в упор вот не видела перед собой возможностей.