Однажды в Лопушках

Мир за время нашего отсутствия ничуть не изменился. Разве что ночь сделалась более прозрачной, а бочаг опустел. На дне его поблескивала вода, но проверять, сколько её там, совершенно не хотелось.

Я сделала вдох, и ночной горячий воздух опалил легкие. Я закашлялась и, наверное, упала бы, если бы не некромант, перехвативший внезапно ослабевшее тело.

— Дыши, — велел он. — К этому привыкнуть надо.

— А ты… уже…

— Выпускал крылья?

— Это так называется.

— По-разному. Кто-то говорит о приливах, кто-то — о пробуждении, кто-то о контролируемом выбросе силы.

— Про крылья мне больше нравится, — сказала я, возвращая способность говорить.

И дышать, само собой.

Без дыхания говорить сложно.

— Мне тоже.

Мир стабилизировался.

— Здесь это сделать сложно. Сил не хватает. Обычно возможно, когда фон соответствует. В степях вот… в степях тьма рвется на волю и приходится её сдерживать. Правда, получается так себе, но…

Камень на моей ладони больше не гляделся угольно-черным.

Темно-красным, цвета густой венозной крови, с искрами, что прятались внутри. Искры эти, как и камень, хранили саму тьму, и, глядя на неё, я вдруг поняла, что расстаться с камнем будет невероятно сложно.

И зачем расставаться?

Он ведь мой!

Он создан для меня и только для меня. По праву, по…

— Спокойно, — Николай перехватил мои руки. — Маруся, это древний артефакт. Он обладает собственной волей. И теперь он пробует тебя на прочность. Подчинишься? Будет плохо. Всем.

Он сказал это так печально.

И я вновь посмотрела на камень. Воля? Еще недавно я бы отнеслась к подобному утверждению прескептически. А теперь вот поверила.

Увидела дрожащую пелену, окружавшую камень. Почувствовала её горечь на губах. И поверила.

Нет.

Мое? Пускай. Стало быть, я вправе распорядиться моим наследством так, как сочту нужным.

— Я… отдам его, — сказала я, убирая камень в карман. Возможно, это не совсем правильно, засовывать древние и очень могущественные артефакты в карман, но не таскать же его в кулаке!

— Правильно, девочка, — раздался тихий скрипучий голос. — Отдай… тебе он ни к чему.

Оленька не очень поняла, что происходит.

Сперва стало мокро и настолько, что, казалось, сам воздух вдруг превратился в воду. Оленька испугалась даже, что вот-вот в этой воде и захлебнется, но нет, обошлось. Потом вода разом нагрелась, что в бане. А бань Оленька никогда-то не любила.

За что?

Жарко. Душно. И вообще…

Она чихнула. И даже почесала шею рукоятью секиры. Потом вспомнила, что секира боевая и для чесания шей не предназначена, и усовестилась.

— Извини.

Жар схлынул, оставив странную бодрость, будто… будто и не было ни блуждания по лесам, ни подвалов этих. Хотелось петь, плясать и совершить подвиг. Последнее желание и вовсе показалось Оленьке на редкость странным.

Она даже встряхнулась.

А потом… потом за стеной кого-то убили. Оленька вздрогнула. И… облизнулась? Она… облизнулась?! Да… и секира засветилась слабым зеленым светом, словно намекая, что нечего дурью маяться, когда люди делом заняты.

Но… как она вообще…

— Верещагина, — в стену стукнули. — Ты там.

Оленька кивнула, а потом уже сообразила, что видеть её не видят. И сказала:

— Я тут.

— Хорошо. Тут… малец один, забирай его и уходите.

— А ты…

Раздалось низкое утробное урчание.

— А мы тут погуляем… посмотрим, кто шутить вздумал. Только… погоди, надо как-то мальца…

— Я не пойду! — раздался тонкий детский голос.

Оленька вздохнула: с детьми вечно проблемы какие-то.

Раздался резкий звук выстрела. И крик. И… и еще кого-то убили. Там. За стеной. А она тут! И это неправильно! Категорически неправильно.

— Отойди! — рявкнула Оленька, перехватив секиру поудобнее. Полыхнув ярким светом, та обрушилась на камни. Наверное, с памятниками архитектуры и находками столетия так обращаться не след, но…

Она извинится.

Потом.

А пока… пока душа требовала подвига. Или хотя бы кого-нибудь убить.

…выстрел заставил Олега вздрогнуть. И медведица подняла голову, осклабившись.

— Началось!

А слева, и справа, и вовсе, сколько хватало глаз, зашевелились люди.

— Это, это, — словно извиняясь, сказала Ксения. — Вода, она… я попыталась её сконцентрировать, но она там… повсюду… и вот.

Кто-то поднял голову.

Кто-то застонал. Раздались вздохи, охи, лепет…

— Тихо, — рявкнул Олег, прислушиваясь к чему-то. Это пробуждение точно не останется незамеченным. Стало быть, кто-то появится проверить…

Медведица отступила в тень и велела:

— Сделай потемнее.

И тут же, повинуясь то ли слову её, то ли Ингиному жесту — а говорили, будто силы в ней нет! — факелы почти погасли. Пещера погрузилась в непроглядную тьму, а потому человек, переступивший порог её, замер.

Этот человек боялся.

И Олег ясно чуял его страх. А вот заметить, как качнулась тьма навстречу, он не смог. Просто был человек и не стало.

Только факелы вновь запылали ярко, озаряя и человека, и медведицу, которая деловито вылизывала массивную лапу.

— Я возьму, коль ты не против, — сказала Ирина Владимировна, поднимая автомат. Огладила, перекинула ремень через шею. И вид-то такой, будто всю жизнь только с автоматом и ходила.

— Там у него…