Однажды в Лопушках

Важен… он добрый, но с другой стороны у него рефлексы. А потому повисла в крепких объятьях старого… друга? Нет, друзьями мы никогда не были. Ни с ним, ни с кем бы то ни было еще в университете. Так, приятели. Пару раз болтали, еще несколько — встречались на обычных студенческих тусовках.

— Живешь?! О… а мне сказали, что ты того… — Важен разжал объятья. — Домой поехала. Поступать не стала… а чегой? Ты ж хотела в аспирантуру.

Я отвернулась и часто заморгала. Вот ведь. Кажется, была обида и… была и ушла, сгинула, как не бывало. Пережита. Принята. И позабыта, оставлена там, в Москве.

А она вот…

Взяла и вернулась.

— Молодой человек, — строго произнесла тетушка, и Важен смутился, тотчас руки за спину убрал, как показалось, поспешно даже, а еще вытянулся в струнку. — Весьма рада знакомству…

И на меня глянула.

— Это… Важен… Игнатов. Извини, по батюшке не вспомню.

Не принято оно как-то в студенческой среде.

— Важенович я, — прогудел Важен и опять рукой по черепу провел. — У нас в роду… все старшие сыновья одно имя… ну, не одно, каждому свое, только…

Он окончательно сбился. Смутился. И замолчал.

— А это Акулина Никифоровна, моя тетушка, — сказала я, подумывая, можно ли уже откланяться или еще рано?

— Рада знакомству, — тетушка протянула руку, и Важен меня удивил.

Он эту руку принял, осторожно, будто стеклянную, а после наклонился и поцеловал. И тетушка слабо улыбнулась, коснулась бритой головы и сказала:

— Приходи ко мне, с глазами надо что-то делать.

— Так… — Важен отрицать не стал, лишь пожал плечами. — Чего тут сделаешь? Мне целитель так и сказал, что ничего-то не сделаешь…

— Целитель, может, и не сделает, а ведьма попробует.

И вновь Важен поклонился.

Вот ведь… он и Мегере нашей, которой боялся до дрожи в коленках — впрочем, все у нас её боялись — не кланялся. А тут…

— И позаботьтесь… — вновь донеслось из-за кустов. Важен вздрогнул.

А тетушка приподняла бровь.

— Олька разоряется…

— Чего опять? — вот с кем у меня совершенно не было желания встречаться, так это с Ольгой Верещагиной.

— Ну… Николаев… он мужик нормальный. Конкретный. И в экспедициях бывал… и вот… предложил, чтоб за порядком по очереди следили, ну и кухарили тоже, — пояснил Важен, и мятое изломанное ухо его нервически дернулось. — А эта разошлась, будто её одну поставили… мол, раз утянули её в этакие дебрищи, то пусть о комфорте заботятся.

— Понятно.

Действительно. Как-то неосмотрительно было со стороны кандидата некромантических наук предлагать Олечке этакое непотребство.

Где она, а где кухарство?

Я даже мстительно улыбнулась, пока тетушка не сказала:

— Идемте… молодой человек, не окажете ли любезность? — и Важену корзинку свою протянула, которую тот подхватил тотчас. Дернулись крылья носа, и губы растянулись в улыбке.

— Молочко… — прогудел Игнатов. — Я молочко люблю…

— Вот приходите с глазами своими, там и молочком напою.

Тетка двинулась к усадьбе, и я подумала было, что это знакомство вполне может состояться и без моего участия, но была подпихнута в спину твердою Важеновой рукой.

— Там и Синюхин, — сказал он предовольно. — Ты ж его того…

Вот ведь не было печали. Я покосилась на кусты, раздумывая, что, если нырну туда, то отделаюсь лишь подранной одеждой и парой царапин, зато самолюбие нисколько не пострадает.

— Не дури, — Важен остановился и вперился в меня своим тяжелым взглядом, про который говорили, что он людей парализовывает. — Нехорошо от противника бегать.

Ему, может, и нехорошо, да только я-то не боец.

Ведьма.

Обыкновенная.

Даже без диплома, вместо которого лежит где-то в заветной шкатулочке справка, что эта самая ведьма на протяжении пяти лет старательно слушала лекции и даже на семинарах появлялась. А вот дальше…

Я раздраженно ущипнула себя.

Не помогло.

Дорожка вильнула и вывильнула из кустов аккурат к старой усадьбе. Правда, на сей раз подошли мы со стороны, и я видела не столько остатки стены, слегка пострадавшей от некроманта с его любовью к науке, но и древние ступени парадного входа. Сквозь них проросла березка, с виду чахленькая, но с мрамором она управилась споро. Чуть дальше, на прежнем месте, виднелся лагерь. К палатке добавилась еще пара, переносных, ярко-оранжевых и прочно вцепившихся в землю костылями. К старенькому уазику присоединился лощеный грузовичок, крытый тентом, и несколько машин.

Я узнала ярко-желтый «Купе» Верещагиной, как и слегка проржавевшую «Ладу» Синюхина. Да и черный джип Важена нисколько за прошедший год не изменился, разве что здесь казался еще более огромным. И рядом с ним Верещагина выглядела совсем уж тощей.

Она стояла, скрестив руки на груди, вперившись гневным взглядом, правда, не в некроманта, но в Акима Анисимовича, которого я уж точно не рассчитывала здесь увидеть.

Тот мялся.

Смущался.

Потел. То ли от смущения, то ли от жары. Все-таки лето.

И парит.

А он по обыкновению своему в костюме-тройке. И в котелке, который, правда, снял и прижал локотком к пухлому боку.