- Милости прошу, - безразлично отозвался Вороновский.
- А ты, старик? Неужто бросишь меня на произвол судьбы, дашь пропасть одному во цвете лет? Уважь, составь компанию.
- Не возражаю.
Стараниями Ларисы на журнальном столике появились две глубокие тарелки с орехами и горячий кофе, а Добрынин притащил из столовой пару бутылок коньяка "Энисели" и графин бренди вместе с хрустальными стаканчиками емкостью по сто граммов. Наполнив стаканчики доверху, с мениском, Добрынин удобно устроился на диване и скомандовал:
- Пьем до дна. Поехали!
Он пил "Энисели", тогда как Вороновский - бренди. И закусывали они тоже по-разному: Добрынин горстями отправлял в рот соленый арахис, а Вороновский, как воробушек, еле-еле поклевывал очищенные грецкие орехи. Первые три стаканчика выпили молча, а затем Добрынин приступил к делу:
- Витюша, солнце, как-то ты обещал рассказать, что тебя связывает с КГБ, но обещание, как это часто бывает, ушло в песок. Какую роль КГБ сыграло в твоей жизни?
- Негативную, - без промедления ответил Вороновский, распечатывая новый блок сигарет "Кент".
- Это все, что ты можешь сказать другу? - разочарованно хмыкнул Добрынин.
- Видишь ли, Арик, ненависть к КГБ я впитал с материнским молоком, монотонно, без всякого выражения произнес Вороновский. - И лишь годам к тридцати отчетливо понял, что ненавижу советскую систему в целом, а не только ее репрессивный аппарат. Но после этого меньше ненавидеть КГБ не стал. Их контора на Литейном искалечила жизнь моей маме, раньше времени уложив ее в землю. С папой произошло бы то же самое, если бы немцы не убили его при попытке прорвать блокаду на Синявинских болотах.
- Выпьем за наших матерей и отцов! - воскликнул Добрынин, до краев наполняя стаканчики. - Вечная им память!
- Царство небесное, - тихо добавил Вороновский, прежде чем выпить.
- Вить, расскажи про твоих стариков, а? - попросил Добрынин, набив рот арахисом.
- Мои родители поженились в двадцать седьмом и вскоре оказались в "парилке", потому что рабоче-крестьянское государство взяло курс на индустриализацию. - Вороновский закурил. - Хозяйствовать большевики не умели, денег, как всегда, не хватало, и для пополнения кассы они вывернули карманы у социально чуждых слоев населения. Сама "парилка" и методы, в ней применявшиеся, описаны в литературе.
- Где?
- В пятнадцатой главе романа "Мастер и Маргарита".
- Иди ты! - поразился Добрынин. - А я-то думал, что Михаил Афанасьевич дал волю фантазии.
- Надеясь опубликовать роман при жизни, Булгаков из цензурных соображений выдал "парилку" за сновидение Никанора Ивановича Босого. Прискорбно, что даже писатели не могут отличить, где в "Мастере и Маргарите" правда, а где вымысел. - На погасшем лице Вороновского отразилось сожаление. - Неужели и здесь не обойтись без комментариев историков?
- Дельная мысль, - признал Добрынин. - Вить, а ты из дворян?
- Из разночинцев. По отцовской линии мой дед был мировым судьей, а по материнской - земским врачом... Арик, разночинную интеллигенцию большевики травили ничуть не меньше, чем дворян. - Вороновский вздохнул. - Когда родителей выпустили из "парилки", их лишили избирательных прав, что было равнозначно волчьему билету. А в тридцать четвертом дедушку и бабушку в двадцать четыре часа выслали из Ленинграда в "кировском потоке", хотя к убийству Кирова они, как ты догадываешься, не имели никакого отношения. Папу тогда исключили из коллегии адвокатов за родственную связь с репрессированными элементами. Маму под предлогом сокращения штатов тоже уволили, так что их жизни не позавидуешь. По сей день удивляюсь, как они отважились произвести меня на свет.
Дверь отворилась, и в библиотеку, цокая когтями по паркету, чинно проследовал эрдельтерьер Яков. Усевшись у ног Вороновского, пес преданно взглянул на него.
- Яков! - Черты лица Вороновского смягчились. - Тебя покормили?
Пес облизал рыжие усы и положил голову на колени хозяина.
- Всю блокаду мы провели в Ленинграде и выжили каким-то чудом, объяснить которое я, признаться, не в состоянии, - продолжал Вороновский, поглаживая Якова по голове. - А в мае сорок пятого, сразу после победы над Германией, нас с мамой уплотнили, отобрав одну из двух комнат и превратив отдельную квартиру на Рубинштейна в коммуналку.
- Брось! Не может быть, чтобы семью погибшего фронтовика... - начал доказывать Добрынин.
- Может, Арик, - жестом остановил его Вороновский. - По тогдашним жилищным законам женщина с разнополым ребенком имела право занимать две комнаты лишь при условии, что ребенку более десяти лет от роду. А мне было девять. Явились люди с ордером, и нам пришлось подчиниться. А дальше власти оставили нас в покое до 1956 года, когда меня исключили из комсомола и из университета.
- За что? - встрепенулся Добрынин, чувствуя, что рассказ Вороновского близится к кульминации.