Однажды в Зубарихе

Может быть Ваське привиделось, что его трясёт и на него орёт не начальник, бригадир, не нынешний крепыш Михаил, способный "уделать" и двух таких заморышей как он, а тот прежний пацан, Мишанька, которого они, старшие мальчишки, потехи ради опускали головой в пруд и держали там до испускания пузырей… Они заставляли его голым скакать через крапиву, а в награду позволяли сделать пару затяжек махорочной цигаркой – в деревне всегда тяжело приходилось тем за кого некому заступиться, а у Михаила не было ни отца, ни братьев. Может это, а может ещё что вспышкой ударило Ваське в хмельную голову, озаряя дальние уголки памяти.

Желчный, патологически завистливый Васька, кроме всего прочего, пребывал в непоколебимой уверенности, что Михаил, как и все предыдущие бригадиры занимали его законное место во главе Зубарихи. Такие мысли созрели в васькиной голове в связи с тем, что его отец, комсомолец тридцатых годов, стоял у истока организации колхоза в Зубарихе. Тогда колхозы были ещё маленькие, в каждой деревне свой и первым зубарихинским председателем стал активист Степан Митин. И надо же, как позубоскалила судьба, сыну первого председателя приходиться теперь вкалывать простым колхозником, а командует им какой-то молокосос, который по идее и родиться то не должен был. Так бы и вышло, доведи отец в тридцать первом, дело до конца, если бы настоял на высылке всей раскулаченной семьи Белых. Тогда же выслали только стариков с двумя младшими сыновьями, а отделившегося загодя старшего, будущего отца Михаила, против воли отца вступившего в колхоз, не тронули. А ведь можно бы и его за компанию, никто бы там не стал разбираться кулак или подкулачник, все они одно семя. И вот теперь через тридцать пять лет… Как говориться, за что боролись?

– Ты кого хваташь… щеня, сучье племя?! В начальники вышел, кулачий выблядок!…– то было сказано достаточно громко, слышали все. Михаил аж оторопел, и отпустил Ваську. Тот воспринял отступление неприятеля как сигнал для собственной атаки, и уже в свою очередь, крепко ухватив Михаила за выцвевшую клетчатую рубаху говорил как бил:

– Твоё гадюка сщасье, што батя мой с дядьями в начальствах-то не удержались, а то б не ты надо мной, а я над тобой сичас бы мудровал, на мотоцикле бы барином тута разизжал!… А может и не было бы тебя гадюки вовсе, не ощенилась бы тобою мать-то, кабы наша тогда взяла!?…

Совсем потерял контроль над языком сын первого зубарихинского комсомольца, не замеченного начальством и не отблагодарённого в то золотое время должностью, уберёгшей бы его от фронта и от погибели. Уже и возчики, во все глаза и уши, внимавшие происходящему, неодобрительно покачивали головами – о том времени вспоминать в деревне не любили, многие и по сей день втихаря таили обиду на власть, за родственников, друзей, за себя…

Едва ли не все раскулаченные в Зубарихе, считались бы в более зажиточных деревнях, в том же Воздвиженском, середняками, в том числе и дед Михаила. В вину им вменили то, что они наотрез отказались вступить в колхоз, организуемый Степаном Митиным, чего оказалось достаточно для раскулачивания и высылки. Дед и бабка Михаила так и померли в ссылке, не вернулись и их сыновья, дядья Михаила, так и остались там, в Коми АССР, обзавелись семьями, но ни разу с тех пор не наведались в родную деревню. Впрочем, и отцу Михаила Фёдору Белому не давали спокойной жизни тогдашние активисты. С того он и жениться не решался, опасаясь что и его вот-вот вышлют. И только в тридцать пятом, когда произошло укрупнение колхозов и братья Митины, не удержавшись на командных высотах, несколько успокоились, Фёдор начал обустройство своей личной жизни. Настасья все эти сумасшедшие годы терпеливо ожидала Фёдора, хотя для неё, первой красавице на деревне, женихи всегда находились, сватов засылали и из ближних и из дальних деревень, не говоря уж о своих.

Михаил родился в тридцать шестом и, может, были бы у него ещё и братья и сестры, но мать вскоре после родов сильно занемогла, болела три года, а уж как совсем поправилась, тут как тут и война подоспела. Она, война и подвела одну черту, уготовала одну судьбу как для активиста Степана Митина, так и для подкулачника Фёдора Белого, так и для тихого неумехи Ивана Пошехонова… как для злыдни и уродины Пелагеи, так и для добродушной красавицы Настасьи…

Сначала Михаил как-то растерянно-суетливо принялся отдирать от себя васькины руки, но едва тот неблагозвучно упомянул факт его появления на свет, оторопь как рукой сняло. Лицо Михаила посерело, большие кулаки каменно сжались, глаза сузились, превратившись в безжалостные звериные щёлки…