Однажды весной в Италии

— И я так думал. Но они интересовались, остается ли у вас кто-нибудь на ночлег.

— Такое случалось. По правде говоря, редко. Тем не менее бывало.

Он уже начинал беспокоиться. Глаза Линареса бегали из стороны в сторону, и скульптор догадывался, что он готовит какой-то подвох.

— Разумеется, разумеется, синьор. Но я осведомил их об одном особом случае.

— О чем же?

— О том, что кое-кого вы укрывали у себя довольно долго. Почти две недели.

— А вы в этом уверены?

— О синьор, у меня отличный слух. Зрение мое ослабело, но, благодарение богу, уши у меня безупречны.

— Предполагая нечто подобное — я подчеркиваю, только предполагая, не больше! — разве вы были обязаны сообщать об этом?

— Конечно, нет.

Стало быть, этот кретин донес, что здесь находился Бургуэн, и дело приняло новый оборот. Линарес сейчас смотрел прямо в лицо Филанджери, глаза его светились радостью при мысли, что он лишил соседа покоя. Филанджери вспомнил, что Бургуэн ни разу не выходил на балкон, но Линарес там показывался, и иногда даже было слышно, как он ворчал на кошку. Кошка действительно часто бродила взад-вперед вдоль железной решетки, разделявшей балкон на две части. Если кошка заходила на территорию соседа и Линарес это видел, то он пугал ее, громко хлопая в ладоши.

— Зачем же вы рассказывали такие вещи, даже не проверив, соответствует ли это истине?

— Да без всякой причины.

— Может, на вас оказывали давление?

— Ну что вы! Они вели себя исключительно вежливо.

— Однако вы подозреваете, что это может причинить мне серьезные неприятности? Если у вас нет веских оснований утверждать, что дело обстоит именно так, если вы лично против меня ничего не имеете и если никто вам не угрожал, то я не понимаю…

Лицо Линареса изменилось, словно ему внезапно дали пару пощечин. На щеках его выступили большие красные пятна, глаза налились слезами — казалось, он вот-вот расплачется.

— Вы правы, синьор, тысячу раз правы! Я ничтожество! Я трус! Но я не мог противостоять искушению.

— Какому искушению?

— Сообщить то, что я заметил.

— А разве так просто — донести на человека, даже не подумав о том, какими могут быть для него последствия ваших непроверенных подозрений!

— Это, конечно, верно! Все мы одинаковы, тут же уступаем. Вы меня никогда не простите?

Филанджери думал: «Они явятся еще днем». Он не испытывал к Линаресу ни злобы, ни презрения. Если бы хоть этот жалкий шут действовал ради денег или из страха. Но ведь и этого не было! Исключительно ради удовольствия нагадить!

— Меня начали мучить угрызения совести. Хотел отказаться от своих слов. Я не знал, что делать. Пошел на кладбище, чтобы у могилы моей Розалии подумать, как быть, а потом вернулся предупредить вас. Может, это умалит мою вину?

Упершись в бедра своими изуродованными ревматизмом руками, Филанджери смотрел на соседа. Он видел глаза Линареса с огромными белками и как бы вколоченными в них зрачками. Он видел его хрящеватые уши, покрытый черными точками большой нос, растянутые дряблые губы и подумал, что смотрит в эту минуту в лицо своей судьбы.

— Уезжайте, — вдруг тихо проговорил Линарес, точно их могли услышать с лестницы. И, прикрыв рот рукой, добавил: — Уезжайте быстрее и скройтесь у друзей!

— У меня нет причин уезжать!

— Уезжайте. Я буду счастлив, если вы сумеете от них укрыться. Клянусь вам памятью моей Розалии, буду счастлив.

И снова у Филанджери возникло подозрение, что это хитрая игра, затеянная Таверой или полицией при содействии, быть может и невольном, этого кретина.

— Меня будет грызть совесть. Вы даже не знаете, какие ужасные часы пришлось мне пережить с тех пор, как они отсюда ушли. Я кричал там, на кладбище, синьор! Я говорил моей Розалии: «Ты была права! Я мерзавец!» А потом решил все вам сказать. Уверен, что меня вдохновила на это душа Розалии. Вы не очень на меня сердитесь, правда?

— Рассчитывать на мою признательность все-таки трудно, — с горечью сказал Филанджери.

— Ах, какая же я скотина!

— А теперь оставьте меня, прошу вас.

— Вы уедете?

— Что я буду делать, вас не касается.

— Правильно! Говорите со мной грубо! Я заслужил это. Не щадите меня, я вас умоляю.

Филанджери встал. Он протянул руку, снял с полки альбом с фотографиями произведений Бернини, которым страстно восхищался, почти машинально открыл его на странице с изображением великолепного «Экстаза св. Терезы», исполненного одновременно чувства мистической экзальтации и сладостной истомы. В юности он часто любовался этой скульптурой, когда во время острых душевных кризисов приходил в церковь Санта-Мария делла Виттория.

— Скажите, вы, как вы сами выражаетесь, «поддались искушению» из страха за себя? — спросил он, не поднимая головы и не отрывая взгляда от святой Терезы, от ангела со стрелой, от роскошных складок одежды.

— Я вас не понимаю, синьор Филанджери.

— Видите ли, если вы были в трудном положении, я могу себе представить, что появление полиции вас испугало.

— Нет, нет. У меня все в порядке.

— Они проверили ваши документы?