Однажды весной в Италии

Она сама подверглась полицейской проверке в автобусе, на котором ехала с площади Мадзини, и потому опоздала.

Сент-Роз взял ее руку, долго держал, и она ее не отнимала. Мари, обычно такую оживленную, сейчас нельзя было узнать. Она сказала, что думает о Филанджери и других арестованных друзьях. Теперь она волновалась за их судьбу еще больше, представляя себе, как ответят нацисты на это покушение. За стеклами кафе на улице мелькали неясные тени, словно призраки, множимые страхом.

12

— Я просмотрел донесение, которое касается вас, — сказал полицейский. — Любопытно.

Кабинет выходил окнами в сад, расположенный за домом. Сплошная стена, сложенная, видимо, из крупных плит песчаника, отделяла сад от улицы и до половины была увита плющом. Филанджери ждал. У него болела спина, пальцы покраснели и распухли, его преследовал едкий запах помещения, где он сидел вместе с человеком, руки которого были изуродованы тисками. И сейчас, в ярком свете весеннего утра — было уже 24 марта, — после бессонных ночей ему казалось, будто он долго валялся в каком-то подземелье, едва выбрался из него, но еще не избавился от тревоги. Человек, который вел допрос, вызывал у Филанджери страх. Он очень отличался от вчерашнего полицейского — лицо у него было худое и какое-то синее, голова облысела чуть ли не до макушки, а дальше к затылку были гладко прилизаны тщательно напомаженные волосы. Когда он улыбался, челюсти его обнажались, отчего лицо приобретало выражение зловещее и торжествующее. Глаза у него были глубоко запавшие, блестящие, желтые, как при желтухе. Может, это был вернувшийся на родину колониальный чиновник, оставивший на чужбине свои иллюзии и здоровье, а может, офицер итальянской полиции в штатском.

— Так вот, я прочел донесение и вижу, синьор Филанджери, что у вас на все есть ответ.

Тон несколько чопорный, но без чрезмерной иронии. Руки его не переставая теребили углы страниц, — руки цвета слоновой кости, с аккуратно подрезанными ногтями, хорошей формы, сильные и красивые, хотя и худые.

— Видите ли, синьор Филанджери, я ничего не знаю о вашем художественном таланте, но понимаю, что вы нас не любите.

Он произнес эту фразу, притворившись глубоко опечаленным, и руки его внезапно застыли, как два насторожившихся паука. Филанджери очень устал и понимал, что соображает он сейчас плохо и что ему не разгадать сразу скрытого намерения своего противника. Стало быть, отвечать следует лишь в самом крайнем случае. Ведь в том мире, куда он попал, трудно кого-то убедить и еще труднее — смягчить.

— Вы, синьор Филанджери, утверждаете, что ваш сосед, синьор Линарес, лжет. Вы сказали, что синьор Тавера тоже лжет. А вы? Не говорите ли вы сами неправду?

И снова эта эластичная улыбка, при которой выражение лица полицейского из мрачного становилось жутким и саркастическим. Он был настолько тощ, что его можно было принять за скелет из зоологического музея, который ватага развеселившихся карабинеров одела и усадила за стол. Но все же не следовало доверять этой странной учтивости.

— Я не лгу, — сказал Филанджери, — когда утверждаю, что мой сосед Линарес не вполне в здравом уме. Я не лгу и тогда, когда говорю, что Тавера заявил на меня по злобе, о чем, возможно, теперь сожалеет — по крайней мере если ему известно, к каким последствиям это привело.

Он подробно описал сцену, когда ему пришлось воспротивиться гнусному требованию Таверы, чтобы Мари разделась донага.

— Он перепил, — добавил скульптор. — И я настаиваю на том, что поведение этой девушки ни разу не было вызывающим, а напротив, оставалось безупречным. Все мои гости, начиная с капитана Рителли, могут это подтвердить.

— Охотно допускаю.

В это время в комнату вошел другой полицейский, худощавый, с засученными рукавами и револьвером, висевшим под мышкой на ремне, как у гангстера из американского кинофильма. Склонившись над ухом начальника, он шепотом сообщил ему что-то, очевидно не имевшее отношения к Филанджери. Старик подумал о том, что он дожил до старости и вот вся его жизнь должна завершиться этой безумной историей. И одновременно он вспомнил своего несчастного соседа по камере. Это был каменщик, которого схватили, когда он раздавал экземпляры подпольной газеты. А за окном, будто покрытые лаком, блестели на солнце темно-зеленые листья плюща, кое-где меченные желтыми пятнышками. Они трепетали от малейшего дуновения и странно наводили на мысль о свободе, о возможном счастье…

— Вернемся к делу, — сказал полицейский, когда его молодой коллега вышел из комнаты. — Стало быть, по вашему мнению, подозрения синьора Таверы вызваны вовсе не патриотической бдительностью, а весьма вульгарными побуждениями.

И снова улыбка, похожая на оскал черепа.

— Да, именно так, — пробормотал старик, которого поразили эти слова о «патриотической бдительности», сказанные без капли иронии.