Одно сплошное Карузо (сборник)

Одним из таких первых романов оказался «Чонкин» Владимира Войновича. После этого власть злобно возненавидела молодого писателя. До того времени иные там в кабинетах на Старой площади дядьки-беляевы[235] все еще надеялись, что после соответствующего поджатия одумается противоречивый литератор, выберет разумный путь, ведь может же вполне миловидные тексты писать для советских композиторов: «Комсомольцы 20-го года», «На пыльных тропинках», «Футбольный мяч не знал людских секретов»… К слову сказать, последняя из названных песенок была моей любимой. «Чонкин» поставил тогда все на свое место. Кабинетчики сразу вычислили Войновича как «не-нашего», увидели, что не только вооружен, но и опасен.

С тех пор его стали обкладывать, а он уходил во все более глухую защиту, не принимая никаких поддавков, отвечая ошеломляющими свингами своих писем-фельетонов, каждое из которых читалось как образец ослепительной сатиры. В конце концов, покинув курятник Союза советских писателей, Войнович превратился в буквальном смысле в осажденную крепость свободной литературы.

Хорошо помню эти осаждающие отряды, пересменку серых «Волг» напротив его подъезда на задах дома номер 4 по Черняховского. Выезжая из гаража, я иной раз включал дальний свет и разглядывал низколобых могутных ублюдков внутри этих машин. Спустя несколько лет я на собственной шкуре познал, что значит постоянно жить в подобном окружении. Пример Володи Войновича поддерживал дух. Помню его речь на Переделкинском кладбище, над могилой убитого гэбухой нашего друга поэта Константина Богатырева[236]. Низколобые тогда окружали кольцом небольшую толпу интеллигентов, собравшихся на скорбном склоне. В конце 40-х годов Костя был осужден на смертную казнь за участие в антисталинском молодежном кружке. Стараниями Пастернака, нынешнего соседа Кости по Переделкинскому холму, смертная казнь была заменена лагерями. «Сейчас сталинский приговор приведен в исполнение!» – кричал Володя над могилой убитого гэбэшным кастетом поэта. Я смотрел на низколобых. Один из них, расслышав слова Войновича, стал красным, как свекла.

Однажды мы с мамой сидели в саду богоспасаемого жилкооператива «Советский писатель». Подошел Володя. Он выглядел ужасно, хотя на лице его блуждала постоянная улыбка и разговор прерывался смешком. Третьего дня меня пытались отравить, сказал он и рассказал историю, известную теперь всем читателям по очерку о попытке отравления в гостинице «Метрополь». Все это выглядело так невероятно, что мы даже подумали, не отнести ли рассказ к тому состоянию постоянного и дикого психологического стресса, под которым он жил в течение нескольких лет. Только года через два, когда я и сам оказался объектом гэбэшной разработки, я понял, на что тогдашние рыцари революции были горазды и до какой степени они готовы были изменить российскую литературную реальность. Странно сейчас звучат заявления пресс-секретаря Лубянки Кандаурова, отрицающего славные деяния своих предшественников. Еще более странно звучат заявления о том, что никакого личного дела Войновича в архивах органов не сохранилось.

В конце 79-го года наш общий друг, вдова писателя Бориса Балтера, была вызвана на допрос. Учтите, сказали ей, скоро вы останетесь здесь без всех своих друзей. Предупреждение можно было толковать весьма широко. Только в 1980-м мы поняли, что речь идет о высылке на Запад наиболее неудобоваримых представителей российской прозы.

В эмиграции легко обозлиться, вызвереть и растерять старых друзей. Этого, к счастью, не произошло в наших отношениях с Войновичем. Перелетая разделяющий нас океан, мы встречаемся по нескольку раз в год и пытаемся восстановить ту старую атмосферу московского братства. Может быть, феномен этот давно уже устарел, но личные отношения двух старых писателей, а также Ирины и Майи стали только крепче. Я, признаться, горжусь, что мы с Войновичем остались рядом в горьком приключении, именуемом эмиграцией восьмидесятых. Я читаю все, что пишет Володя, и всякий раз рад тому, что он, невзирая на наш почтенный возраст, все еще набирает. На самой грани перестройки, иными словами развала коммунизма, он написал пророческий роман «Москва-2042». Нынче, читая в российских газетах о «ближнем и дальнем зарубежье», не без дрожи вспоминаешь «кольца враждебности» и думаешь, как близко проходит Россия от этих орбит. Впрочем, среди некоторых таинственных свойств литературы существует возможность превращения пророчества в сильное, широкорезонансное предупреждение, после которого может произойти коррекция курса.