Одноглазые валеты

Блеснула стальная решетка; она повернула голову к Даттону, но он больше ничего не сказал. Тяжело покачиваясь, Странность пошла дальше. Даттон смотрел ей/ему/им вслед (он так и не решил, какое местоимение тут использовать), пока не закрылась задняя дверь. Джокер снова посмотрел на рекламу Джетбоя, сверкающую в темноте.

– Знаешь, они правы, – сказал он Джетбою. – Ты должен был выиграть, но ты облажался.

Резким ударом Даттон выключил свет в выставочном зале и пошел назад в свой кабинет.

Он запер пистолет в музейном сейфе.

Для мая ночь была прохладной. Тяжелый вельветовый плащ Странности, черный, длиной по щиколотку, был удобным. Холодный фронт отогнал весеннюю влажность и смог подальше к морю.

Воздух был свежим и прозрачным. Пэтти видела огни башен Манхэттена, проглядывающие сквозь старые, низкие и намного более грязные здания Джокертауна. Ночь четырнадцатого мая 1973 года тоже была по-своему великолепной.

Почувствовав оргазм, Пэтти вздохнула, ее глаза были закрыты.

– Да… – шептал Эван ей в ухо, а Джон смеялся от удовольствия, еще ниже. Когда долгое, сотрясающее тело удовольствие прошло, Пэтти прижала их обоих к себе.

– Боже, вы двое прелестны. – Затем, смеясь, она оттолкнула Эвана в сторону и вылезла из кровати. Обнаженная, она прошла по комнате и распахнула дверь на балкон. Ветер растрепал ее волосы и принес внутрь аромат теплого, сладкого дождя, который дочиста отмывал город. Двадцатью этажами ниже шумным великолепием раскинулся Нью-Йорк. Пэтти раскинула руки в стороны, позволяя ночи и стихии заключить ее, такую радостную, в свои объятия. Капельки, будто кристаллы, поблескивали в ее волосах, на ее коже.

– Господи, Пэтти, нас могут увидеть… – Джон, тоже обнаженный, подошел сзади и обнял ее. Эван, расталкивая их обоих, вышел на балкон, к перилам.

– Это прекрасно, – сказал он. – Что с того, если нас увидят, Джон. Мы счастливы.

Эван улыбнулся им обоим. Они слились в долгое тройное объятие, целуя и касаясь друг друга, их кожа стала гладкой от дождя. Когда пришло время, они вернулись в комнату и снова занялись любовью…

Той ночью они вместе уснули, но никогда не проснулись. Не совсем. Утром пятнадцатого мая глаза открыла Странность. Странность, сам ужас. Странность, усмешка дикой карты над их отношениями. Странность, мучительница. Исчезли навсегда социальный работник по имени Пэтти, начинающий черный художник по имени Эван и озлобленный молодой адвокат Джон. Джокертаун поглотил их, как и тысячи других джокеров.

Странность смотрела на светящиеся шпили бетонных высоток Манхэттена и издавала стоны – причиной тому была и боль воспоминаний, и физическая боль.

(По крайней мере, в Джокертауне, где каждый день мы видим сплошные ужасы, где живут беспомощные существа, жалеть самого себя становится труднее. Сила Странности способна сравняться с силой тузов.)

Джон.

(Чушь, все эти разумные объяснения – полная чушь… – крикнул в ответ Эван, внизу. – Мне больно, мне больно…)

(Отдохни, – сказала Пэтти Эвану. – Отдохни пару дней, пока есть возможность. Ты скоро понадобишься, чтобы снова возглавить нас.)

Джон усмехнулся.

(Я не пытаюсь найти объяснение. Это правда – Джокертауну Странность может принести пользу.) Казалось, Джону особенно нравится мысль о роли защитника общества. Странность: защитница джокеров, крепкая правая рука Хартманна.

Поражение Хартманна все еще причиняло боль. Печаль особенно мучила Джона. Но Джон был сильным, в отличие от Эвана. Пэтти отправила ему вниз свои мысли.

(Я понимаю, Эван. И Джон тоже, когда задумывается об этом. Мы понимаем. Правда. Мы любим тебя, Эван.)

(Спасибо, я тоже люблю тебя, Пэтти…) Эван мог сказать это только Пэтти, но намеренно открыл эту фразу для обоих.

Джон был не в духе; Пэтти понимала, что он заметил умышленное пренебрежение Эвана.

(Он чертовски мило проявляет свои чувства, не так ли?)

(Джон, прошу тебя… Эвану нужно это больше, чем нам. Прояви хоть каплю сострадания.)