Одной дорогой

Асель притворно всхлипывала, думая о том, понял ли Оди ее намек. Брат Скорби в это время ударился в патетику, рассуждая о месте человеческой души во вселенной и о том, что каждому воздастся по его деяниям. Асель поняла, что монах оседлал своего любимого конька и не слезет с него, пока у него не останется слушателей или пока он не упадет, обессиленный напряжением мысли и голосовых связок. Решив поберечь славного оратора, степнячка удалилась из храма Дембранда, тем более, что она узнала все, что хотела.

Сигвальд ужинал, наклонившись над стулом, на котором, за неимением стола, стояла миска с похлебкой — единственным более-менее сносным блюдом, которое готовили в захудалой таверне без названия, ставшей его домом в Рагет Кувере. Есть в таком положении было вообще не удобно, а тем более, орудуя только одной рукой, поскольку вторая все еще была привязана к груди.

За дверью раздался громкий шорох, и Сигвальд со вздохом опустил ложку обратно в тарелку, не успев донести ее до рта. В следующую секунду, распахнув дверь ногой, на пороге появилась Асель, держащая в руках несколько свертков. Такой довольной бывший оруженосец ее не видел, пожалуй, никогда, и воспринял ее улыбку с некоторой опаской — по его мнению, она могла быть предвестником очередной безумной самоубийственной идеи.

— Приятного… — начала она, но, разглядев содержимое тарелки, передумала. — А, нет. Не ешь эту отраву.

— Я голоден, — сказал Сигвальд, снова наклонившись над стулом.

— Такое даже псы моего отца не ели! — скривилась Асель, бросая свертки на угол кровати и усаживаясь рядом.

— Я не гурман, — воин продолжал уплетать похлебку.

— Я тоже не гурман, но зачем давиться этим, если можно съесть что-нибудь повкуснее?

Асель с видом маститого иллюзиониста развернула один из свертков и положила на стул рядом с миской пару жареных гусиных ножек.

— Ого! — присвистнул Сигвальд, обрадованный неожиданным разнообразием в рационе. — За это спасибо. Праздник сегодня, или просто так расщедрилась?

— Я-то при чем? У меня ни хетега нет — все от щедрот твоего Кеселара.

Воин молча кивнул головой, за обе щеки уплетая гусиные лапки, при этом не отказываясь и от похлебки. Однажды он даже предложил Асель разделить с ним трапезу, но она отказалась, сказав, что уже поела в другой таверне. Больше Сигвальд не настаивал.

— Ну как ты? — спросила степнячка, указав на раненое плечо.

Сигвальд только махнул рукой, немного скривившись. На самом деле рана постоянно болела так, будто ее грызут собаки, кость безбожно ныла и никак не хотела заживать, но жаловаться на это воин считал не нужным.

— Плохо?

— Ничего хорошего, — буркнул он, сгрызая хрящи и края кости.

Степнячка знала, что ей больше не удастся вытянуть из Сигвальда ни слова, потому после недолгого молчания сменила тему разговора.

— А почему ты не спрашиваешь, зачем я набросала на твою постель какой-то хлам? — спросила Асель, в хитрой гримасе сощурив глаза так, что они стали подобными двум узеньким щелочкам.

— Потому что ты часто делаешь странные вещи, и я не всегда хочу знать зачем, — сказал Сигвальд, к которому вернулись его опасения на счет безумных идей степнячки.

— А зря — можешь пропустить много интересного, — она снова с видом фокусника размотала очередной сверток, в котором оказалась новенькая рубашка.

— Ты купила мне рубашку? — улыбнувшись, воин удивленно вскинул бровь. Такого поворота он ожидал меньше всего.

— Твоя старая сейчас даже на тряпки не сгодится, — отвечала Асель, прикладывая обновку к спине Сигвальда, чтобы проверить, не ошиблась ли она с размером. — Не будешь же ты носить свой дублет на голое тело.

— Боюсь, я его еще не скоро надену… А это что? — он указал на большой продолговатый предмет, завернутый в какую-то пеструю ткань, явно не предназначенную для упаковки.

— А ты открой, — Асель в нетерпении барабанила пальцами по колену.

Перевязан сверток был шнурком, который раньше, скорее всего, служил деталью одежды, а ткань при ближайшем рассмотрении подозрительно смахивала на шторы. От загадочного свертка так и веяло авантюрой, незаконностью и опасностью. С помощью степнячки развязав узел и развернув ткань, Сигвальд застыл в изумлении. Его взору предстал деревянный бок тубуса, его кожаный ремень и оловянная крышка с декоративными орнаментами.

— Это же тубус Оди! Где ты его нашла? — спрашивал он, не вполне веря в происходящее.

— В его комнате «на-всякий-случай». Ну и свинарник он там устроил! Я пока собрала все его бумажки и прочий хлам, меня раза три чуть не заметили!..

— Откуда ты узнала, где он жил?

— Так он же мне и сказал, и попросил достать его чертежи, пока стража не нашла это место, и при надобности уничтожить. Но я решила, что это лишнее, и что они ему еще пригодятся.

— Ты… Ты видела Оди? Ты нашла его?

— Да-а, — с довольным видом протянула степнячка.

— Асель!.. Ты ж моя умница! Ан аврвалла, ам вирна нна хлаар![33]

На радостях Сигвальд крепко обнял сидящую рядом степнячку, которая явно не рассчитывала на столь бурное проявление дружеских чувств. Сам же воин с трудом сдержал стон — обнимая Асель, он больно надавил на раненое плечо.