Одной крови

Надо же. Не «рецидив». Жизнелюбивее — «небольшой рецидивчик». Даже я понимал, что небольшой рецидивчик сразу после лечения означал, скорее всего, резистентность опухоли: рак не реагирует на применяемые меры. Химия уничтожает здоровые клетки, убивая человека, а опухолевые клетки, издеваясь, показывают человеку свой голый зад. Я застыл у кресел и все думал про Игоря. Стоял и размышлял: ну вот хоть бы произошло чудо. Хоть бы это сраное чудо произошло. У кого попросить? Кому кланяться в ноги? Как заставить химиотерапию работать? Почему во многих она работает, а у него нет? Он что, проклят? Две ноги, две руки, такой же человек, как и все другие, но вот в его теле лекарство-яд почему-то не срабатывает. Как такое возможно? Неужели он заслуживает выздоровления меньше, чем кто-то другой? Как религия и наука объясняют этот казус, это тотальное невезение? Неужели никак? Ну хорошо, пускай лечение не работает и он не может быть здоровым, но тогда пусть он лечится еще много-много лет. Пусть, а? Пусть шарканье его тапок не затихает. Пусть это шарканье напоминает пациентам Каширки о жизни. А докторам — об их врачебном долге. Шаркай, Игорь. Живи, блин. Живи.

* * *

Медсестра поколдовала с венами жены. Капельница снова заработала. Я сел на стул и уставился в окно:

— Ром, что-то случилось? Ты чего такой молчаливый?

— Ничего, Юль. Все хорошо. Ты отдыхай.

Шестой курс.

Последний.

Последний?

После разговора с Игорем моя уверенность в излечении жены с первого раза просыпалась сухим песком сквозь пальцы. Перед глазами еще один пример беды. Вот она эта беда — на расстоянии вытянутой руки. На нашем же этаже. Ранний рецидив, самый страшный из возможных. Это не другой рак, не новый, пришедший через двадцать лет после выздоровления. Это тот же самый рак, наплевавший на все усилия врачей, на все старания ученых, светлых умов, работавших, может, всю свою жизнь над созданием протокола лечения. Проворный, гадкий, подленький, вонючий, мерзкий, уродливый, злой, беспощадный, воинственный, предательский, бесчеловечный, насмехающийся и издевающийся над людьми рак. Сколько еще людей нужно принести тебе в жертву, чтобы ты успокоился? Какую цену еще нужно заплатить тебе, чтобы ты перестал нас шантажировать и убрался куда подальше? Кто сделал тебя бессмертным? Откуда у тебя столько сил, времени и кровавых амбиций, что ты задумал завоевать весь мир? Откуда в тебе эта нелюбовь к людям? Как же ты, сука, можешь трогать женщин и детей?

Убийца.

Тварь.

Подонок.

— Ром, да что с тобой? Ты мрачный. Что хоть ты там сидишь? Иди ко мне, иди сюда.

— Юль, все нормально. Просто таращусь в окно.

40

Привет.

Извини, что не сразу ответила. Замоталась.

Исправляюсь.

Вот ты и улетел опять. Из красно-желтой осени в зеленое лето. Я переживаю, что, когда ты вернешься, осень превратится из красотки, от которой кружится голова и потеют ладони, в мокрую серую бабку с зонтом и в галошах. На этот случай набрала тебе в нашем лесу разных цветных листочков. Много. Лежат дома на подоконнике. Ждут тебя вместе с нами. Правда, самые красивые из них забрал себе Лука, скотчем прикрепил их к своей кровати, говорит, что спит теперь в лесу. Думаю, ты возражать не станешь.

Невероятно же, что можно запрыгнуть в самолет и за пару часов оказаться в другом измерении, где другое все: даже, кажется, время года. Как жаль, что мы не можем сейчас быть рядом.

Уложу Луку и как-то совсем одиноко. Все думаю и думаю. Сегодня почему-то о старости. Ты знаешь, я вот поймала себя на мысли, что совсем ее не боюсь. Не боюсь стареть, не боюсь наблюдать за тем, как меняется тело, как портятся зубы и кожа, как руки покрываются паутинкой морщин. Наоборот, это даже вызывает интерес. Помнишь, как у Моррисси:

I’m so glad to grow older,

To move away

From those younger years…

Старость — это тоже ведь волшебство. Тоже чудо. Меня мысли о старости не злят и не пугают, нет. Скорее, умиротворяют. Старики прекрасны. У них всегда на все есть время. Они рано просыпаются, они, мне кажется, несмотря на возрастные недуги, чувствуют себя гораздо легче и свободнее, чем молодые. Они знают цену жизни. Понимают, что каждое наступившее утро — счастье. Они уважают землю, в которой с таким удовольствием, в отличие от нас, копаются. Старики могут окинуть взглядом всю свою большую жизнь и скользить по этим своим воспоминаниям, как на сноуборде с крутой горы. Думаю, от этого по-настоящему захватывает дух.

А у нас-то разве дух от чего-то захватывает?

И, кстати, вспомни, они ведь почему-то никогда не спят в электричках, сидят себе и читают газеты, разгадывают сканворды, вяжут, записывают ручкой что-то в блокнот (ты вот помнишь, когда последний раз ручкой в блокнот что-то записывал? Лет десять назад?), у них очки на носу, рубашки наглухо застегнутые, воротнички вечно выгоревшие, ботинки начищены, обязательно — в кепке или в смешной беретке.

Такой мир и покой у них на лицах. Что в этом может быть страшного? Смотрю на стариков и слышу, как скрипит старая патефонная пластинка.

Я рада, что буду старой. Еще больше рада, что стареть мне выпало рядом с тобой.

Береги себя. Люблю.