Одной крови

Мы сели в такси. Откинули головы на сиденья. И начали медленно по традиционным полуденным московским пробкам удаляться от нависающего над городом здания: онкоцентра, ракового корпуса, Блохинвальда, Каширки. Невеселое место, внутри которого происходит какая-то совсем другая, неведомая большинству людей жизнь. Теперь мы — не большинство. Теперь мы часть этой жизни, или эта жизнь — часть нас. Голова всегда на рефлекторном уровне отворачивалась от этой башни, нога сильнее давила на педаль газа: уехать, не видеть, не знать. Теперь голова рефлекторно до конца дней будет к этой башне поворачиваться. Теперь мы обречены притормаживать, проезжая мимо: безропотно выражать свое почтение и признательность этим стенам. Здесь — в этом аду, в этой большой страшной башне-трансформере, в замке черного мага из дурных фантастических книг — спасли Юлю. У этой архитектуры нет души, к этим стенам страшно прикасаться, от этого цвета тут же начинает раскалываться голова, но именно этим отвратительным стенам мы с женой обязаны ее, а значит, и моей жизнью. Мы удалялись от Каширки.

Башня становилась маленькой точкой. Юля выпрыгнула из этой тонущей лодки, заполнявшейся черной безысходностью, в прежнюю жизнь.

Онкологических клеток в теле моей жены не обнаруживали ни с помощью УЗИ, ни с помощью компьютерной и позитронно-эмиссионной томографии. Опухолевые образования, напоминавшие на прежних снимках гроздья винограда, сдулись, став безобидной фиброзной тканью: от винограда остались лишь раздавленные шкурки. Лечащий врач Алина Сергеевна строго велела Юле первый год после окончания лечения один раз в три месяца приезжать на плановые обследования. После года обследоваться нужно один раз в шесть месяцев. По истечении второго года — один раз в двенадцать месяцев. Эти обязательные обследования становятся тенью, которая преследует выписанных пациентов, возможно, всю их оставшуюся жизнь.

* * *

Первое время после возвращения домой жизнь для нас была лишь короткими перебежками между обследованиями. Только ты успокоишься, только подумаешь, что все хорошо, только выдохнешь, расслабишься и обрадуешься тому, что на месте раздавленного винограда не растет ничего нового, как приходит время снова ехать в больницу и, сжав от волнения кулаки, отправлять жену на очередное УЗИ, очередную компьютерную томографию. Никто, ни один человек, ни один онколог — даже самый умный, опытный, гениальный — не может со стопроцентной вероятностью гарантировать, что болезнь не вернется. И эта интрига, повисшая в воздухе тополиным пухом, вызывала у нас серьезную аллергию, вызывает иногда и теперь. Нам понадобилось время, чтобы научиться не думать двадцать четыре часа в сутки о том, что рак вот-вот вернется. Эти мысли не дают человеку жить. Эти мысли в общем-то почти такие же страшные, как и сама болезнь, они сковывают человека по рукам и ногам. Они портят жизнь. Отравляют ее. Мысли о возможном рецидиве — душат. И того, кто болел. И того, кто переживал рядом. И вот здесь, на этом этапе, снова не помешала бы профессиональная помощь узкопрофильного психолога: выписанному пациенту необходимо внушить, что он не инвалид, что он не ограничен ни в каких правах, удовольствиях, желаниях и после рака. Выписавшиеся из больницы люди неправильным отношением и страхом, по сути, сами инвалидизируют себя. И порой эта онкологическая паранойя доходит до абсурда.

Болит голова, слабость, першит в горле, закладывает ухо, насморк, чешется нос… словом, любые симптомы, напоминающие обычному человеку о легком недомогании, для бывшего ракового больного могут стать пыткой. Проснулся с кашлем, и первая мысль — все, рак метастазировал в легкие. Проснулся с головной болью — все, нейролейкоз. Проснулся осипшим — рак горла. Рак делает даже из самых стойких и уверенных в себе людей ипохондриков. И приятного, прямо скажем, в этом мало. Каждый чих может отозваться пугающим эхом.

Как-то раз Юля сильно простыла и несколько дней по вечерам кашляла. Этот кашель очень сильно напомнил нам тот, с которого и началась вся эта история. Мы не на шутку испугались. Бросились буквально под лупой рассматривать каждый миллиметр Юлиного тела, искали воспаленные лимфоузлы. Так их и не нашли. Но все равно были уверены, что это рецидив. Метастазы уже наверняка по всему телу. Рецидив! А что же еще? Ничего другого не приходит в голову, только рецидив. Снова мысли о смерти. Снова паника. Пока кашель не прошел, мы уже как о свершившемся факте говорили друг с другом о том, что дела Юлины плохи. Повторяли, как попугаи, это слово «рецидив, рецидив, рецидив». Нам придется иметь дело с рецидивом. Ну что ж. По крайней мере, теперь мы знаем, кому звонить, куда идти, к чему готовиться. На плановое обследование Юля шла как на Голгофу…