Одноколыбельники

Анастасия Цветаева вспоминала, как в первые их годы при любом огорчении Марины одно появление Сережи, входящего с улицы в дом, «все исправляло, освещало – точно в сумерках зажженная лампа с порога». Так пытается он «все исправить» и в эпизоде с Андреем Белым. Но теперь… На смену былой спокойной выдержанности и деликатности пришла лихорадочная нервозность – изменились пластика, жестикуляция, может быть, даже голос, а главное – тон. Это, кажется, единственный написанный Мариной Цветаевой «психологический портрет», дающий возможность «увидеть и услышать» Сергея Эфрона в середине 30-х годов в домашней обстановке. Ощутима обостренная тревожность – он замкнуто насторожен приходом страхового агента и, несмотря на все наивно-добросердечные попытки молодого человека, не дает втянуть себя в разговор. Как щедро подхватил бы этот разговор прежний остроумный «коктебельский» Сережа, как «подыграл» бы Марине, как тонко понял бы причину ее глубинного интереса к отношениям сына с матерью! Сейчас – и, видимо, уже не первый год – ему явно не до того. Его, как и выросшей Али, просто никогда нет дома – он всегда куда-то спешит. Вот и сейчас он явно боится опоздать в какие-то неведомые ей места. Все трагичнее запутываясь, он все меньше принадлежал себе… Это ужасало Марину Цветаеву, ее приводила в отчаяние невозможность переубедить Сергея и что-то изменить. И у нее не было сил дальше писать и думать об этом.

Но когда в 1937 году в русскоязычной прессе Парижа на Сергея Эфрона обрушились лживые обвинения в участии в политическом убийстве безоружного и не ожидающего коварного подвоха человека, Марина Цветаева страстно написала многим друзьям о невозможности для него участия в таком, по выражению Анны Тесковой, «безобразном деле». Она часто вспоминала рассказы Сергея о его обучении пленных красноармейцев пулеметному делу (в годы Гражданской войны) – вспоминала в очень важной для нее связи: что он не расстрелял ни одного пленного, более того – прилагал усилия, чтобы спасти их от свирепо настроенных офицеров. Он писал об этом в своем дневнике тех лет, мечтая, что Марина когда-нибудь прочтет это… Об этом писала Марина Цветаева в тех трагических письмах 1937 года – и своим «заочным» корреспондентам (Ариадне Берг, Анне Тесковой), и при встречах с друзьями. Анна Тескова восприняла это письмо с полным доверием, и это примечательная реакция – она хорошо помнила Сергея Эфрона в годы его жизни в Праге. К сожалению, ответ Анны Тесковой самой Марине Цветаевой не сохранился (он, безусловно, был – она всегда внимательно отвечала, это видно и по цветаевским письмам к ней, а уж на такое…), пропали все ее письма (к Цветаевой), и потеря эта невосполнима, – но сохранилось важное: письмо Анны Тесковой ее другу – известному литературному критику Альфреду Бему (живущему в Чехии), где сказано: «Цветаева прислала большое письмо, которое меня порадовало ее прекрасным и честным отношением к мужу; из письма ясно, что он не имеет ничего общего с этим безобразным делом и остается прежним добрым человеком, как мы привыкли видеть его (если он еще в живых, конечно!)» (1937, 1 декабря)

При всех возникших после переворота в сознании Сергея мучительных несовместимостях Марина Цветаева никогда не допускала мысли о разлуке с ним. «Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней изодранности…», – писал Сергей Эфрон в исповедальном трагическом письме Максу Волошину. Но и Марина Цветаева могла бы повторить эти слова – при всех ее увлечениях Сергей Эфрон оставался ее «неотъемлемой частью». Тем более так это было, когда он оказался в беде – они оставались навсегда связанными друг с другом «круговой порукой сиротства». Немногие близкие ее поняли: «Я была несказанно огорчена этим отъездом, но, зная ее, поняла, что она исполняла долг абсолютной верности по отношению к Сергею» (Елена Извольская).