Одноколыбельники

Но посвященных ему стихов больше не было. Очень долго не было – все их заграничные годы. Принято считать, что их не было больше никогда. Но это не так! И очень важно об этом сказать. Стихи прорвались в страшное время – куда более страшное, чем разлука в годы Гражданской войны, – в 1940 году. Когда арестованные год назад Аля и Сергей томились в Лефортово и на Лубянке и Марина простаивала долгие очереди к тому страшному окну (с передачами, чтобы узнать, живы ли), она дописывает стихи, созданные в 1920 году: «Писала я на аспидной доске…». Здесь – их мир, начавшийся с молодого ликования («Что ты любим! любим! любим! любим! – / Расписывалась – радугой небесной»). Данную в юности клятву верности она готова подтвердить в этот страшный год. И рождается новая строфа: «Друзьям в тетради и себе в ладонь, / И наконец – чтоб было всем известно, / Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! В огонь! / Расписывалась радугой небесной». Будь это возможно, она в самом деле отправилась бы за ним в Нарым, в любую ссылку. Но чуда больше не случилось… В черновой тетради октября 1940 года возникает много новых вариантов, в которых усилено все выстраданное за прошедшие двадцать лет: «Чем только не писала – и на чем? / И наконец, чтоб было всем известно, / Что нет тебя второго в мире всем / Расписывалась радугой небесной» (выделено мной – Л.К.). Так – мощно и окончательно – подтвердилось, что это русло ее жизни оставалось главным – тем, без чего она не могла жить. Над этими стихами в черновой тетради стоит посвящение – С. Э., а под ними – две даты: 1920–1940. Марине Цветаевой очень важно было подчеркнуть эту преемственность, и во время короткой надежды на выход сборника (в 1940 году) она готова была поставить эти стихи на первой, заглавной странице. Это было бы самоубийственной смелостью, но не остановило бы ее. В это самое время Сергею Эфрону в тюремной камере «кажется, что в коридоре говорят о нем /…/, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и его жене». Тюремные медики пишут об этом как о слуховых галлюцинациях.

Сергей Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года. «Так закончился путь – от Новочеркасска до Галлиполи, от прапорщика до капитана Русской армии генерала Врангеля, ветерана Марковского полка Сергея Яковлевича Эфрона. И хотя пуля настигла его только 16 октября 1941 года в Москве, он все равно пал «на той далекой, на Гражданской». И мы, а не «комиссары в пыльных шлемах», склоняемся перед памятью доблестного русского офицера, так много претерпевшего за свою преданность России, которую в разные годы своей жизни – и в разные периоды истории – он понимал по-разному. Не нам судить его за то, что последнее понимание привело к трагическому исходу…»[249]. – Как давно необходимо было это сказать!