Я прихлебываю чай и чувствую в нем что-то странное.
— Что за черт?..
Моя повязка развалилась, и одна ее часть плавает в чашке. Я вылавливаю ее и вижу на поверхности чая сгусток крови.
— Куда можно положить этот… пакетик?
— Я пойду в сад, — говорит Лилия.
Я держу клочок пропитавшейся чаем салфетки, будто только что выловленную рыбешку. С салфетки капает на мои брюки, и я засовываю ее в карман пиджака. Комната словно погружается в туман, превращаясь из белой в синюю.
— Знаете, мистер Ашер-Соумс, я не всегда такой… какое же слово лучше подобрать?.. неотесанный.
— Конечно нет, я полагаю.
— Это просто…
— Лесли не на шутку переживает за вас. Звонит по нескольку раз в неделю, скажу я вам.
Это хорошо. Может быть, они больше поверят ее варианту описания моей персоны, чем собственным глазам, созерцающим оригинал из плоти и крови, невменяемый и промокший насквозь, который они рады были бы немедленно депортировать не только из своей гостиной, но и из страны.
Свет падает на голову Тревора из большого окна за его спиной и придает желтушный оттенок его лысине и ушам.
— Она всегда уходит в сад, когда у вас в гостях оказывается какой-нибудь неряха? — интересуюсь я.
— Она уходит туда, чтобы побыть в одиночестве. Иногда мне кажется, что этот сад — вся ее жизнь.
— Вы знаете, что, если ваша дочь выйдет замуж за Колина Тенбриджа-Йейтса, ее монограмма будет «ЛАСТоЙ»? А если бы вы вышли, то была бы «ТАСТоЙ» а если бы ваша жена вышла, то получилось бы тоже «ЛАСТоЙ»!
— Вам, наверное, пора идти? Я запишу вам имя и адрес нашего семейного доктора. Если вы сошлетесь на нас, то, я уверен, она примет вас немедленно.
— Не… Я в порядке.
До нас доносится глухой удар из сада.
— Это Лил… Она такая неваляшка, постоянно падает.
Лесли рассказывала мне, что ее мать «падает», но я тогда подумал, что это какое-то британское сленговое словечко для обозначения приверженности чему-либо, вроде «трезвенника» или «спорщика». Но очевидно, что слово это обозначает именно то, что за ним видится, то есть слышится: она слишком часто падает.
— Лилия? — выкрикивает Тревор, поворачивая голову так, что мячик для гольфа смотрит прямо на меня. — Все в порядке? Лил?
Я начинаю отрывать небольшими кусочками развалившуюся повязку на носу.
— Вы не пьете свой чай.
— В нем кровь и всякое дерьмо. И потом, я предпочитаю кофе.
— Лилия!
Он выходит в сад, а мне хочется прилечь на диван, свернуться калачиком и подремать… что я и делаю.
Я просыпаюсь от дверного хлопка, но не поднимаюсь.
— О, боже, — говорит Тревор более себе, нежели мне. — Вам, наверное, лучше уйти…
— А это почему?
— Потому, что моя жена только что умерла.
Тревор вызывает по телефону скорую помощь и провожает меня до двери. Он выглядит чрезвычайно собранным, если учесть тот факт, что его жена, с которой они прожили вместе сорок лет, лежит под дождем в грязи всего в нескольких метрах от нас.
— Мне действительно ужасно жаль, — говорю я.
— Я знал, что такие вещи случаются, но…
Он не в силах закончить предложение, видимо, принимает сказанное мной на счет супруги, хотя я извиняюсь за свой внешний вид и поведение.
Я облокачиваюсь о стол, на котором лежит книга для почетных гостей. В ней на вид килограммов десять, не меньше.
— Так Уинстон Черчилль есть здесь, не так ли?
— Да, есть.
— А как насчет Вирджинии Вулф?
— Ее нет. Есть ее сестра Ванесса.
— Вау! А лорд Бивербрук?[22]
— Да, он есть там. Несколько раз.
— Леди Астор?
— Да. Много раз.
— Освальд Мосли?
— Да. Вам не пора идти?
Я открываю дверь, и дождь хлещет по балкону над моей идущей кругом головой.
— Эйзенхауэр? Кей Саммерсби? Одновременно? Они спали в той же комнате…
— Пожалуйста, идите уже.
— Знаете что, замажьте мое имя в этом журнале и скажите всем, что этого никогда не происходило на самом деле, о’кей?
Он не очень вежливо захлопывает за мной дверь.
Я останавливаю машину на Фулхэм-Роуд и говорю таксисту, чтобы отвез меня на Пенниверн-Роуд, к отелю «Ройял Кембридж». На самом деле я сказал ему следующее:
— Да, отель «Ройял Кембридж», пожалуйста.
На что он мне ответил:
— В заднице у какого дьявола это находится?
Мы едем недолго, но от холода я засыпаю и прихожу в себя оттого, что водитель стоит рядом возле открытой дверцы, склонившись надо мной, и трясет меня за плечо, пытаясь разбудить:
— Просыпайтесь, просыпайтесь! — твердит он.
— А? О’кей, спасибо.
— С вами все в порядке, сударь? — спрашивает он.
Я распознаю в его добрых глазах взгляд благородного человеческого существа, с состраданием глядящего на жалкое подобие другого человеческого существа.
— Эй, — говорю я ему. — Я — не сударь. Вы — сударь.
— Навряд ли я — сударь, сударь, — говорит он.
— Нет! Вы — сударь. Вы — сударь.
Я вваливаюсь в телефонную будку на углу — одну из тех классических, красного цвета — и вставляю несколько монет в аппарат. В Нью-Йорке сейчас шесть часов вечера, подсчитываю я, с трудом разбираясь в том, как позвонить в Америку. Небольшую инструкцию, висящую прямо передо мной на телефонном аппарате, я сумел прочитать только после нескольких попыток.
Набрав номер Айви, я слышу ее автоответчик.