Офицерский гамбит

Сам Киев к появлению в нем Алексея Сергеевича пережил уже несколько этапов переосмысления, и оранжевый цвет минувшей революционной эйфории у слишком многих давно уже не вызывал безудержно восторженного ликования. Если первоначально он походил на поднятую с гнезда птицу, беспокойную и отчаянную, наделенную невообразимой решимостью, то теперь птица взгромоздилась на свое прежнее место, и лишь какие-то едва уловимые электрические вихри напоминали о витающей в воздухе тревожности. Артеменко не мог не отметить необратимых изменений массового сознания, однако не взялся бы дать произошедшему однозначную оценку. Он видел: там, где некогда был дремучий лес, теперь зияла пустота основательной, безжалостной вырубки. Демонтаж прежних устоев оказался для многих столь же болезненным, как кровохарканье; выплевывая свою психическую недостаточность и забитость, жители этого новоявленного государства никак не могли дотянуться до европейских канонов. Ситуацию усугубляла грубая сучковатость в действиях «оранжевой» власти, оказавшейся во всех отношениях не готовой к исполнению миссии. Ее идеализация очень скоро сменилась любопытствующим наблюдением за постылыми скандалами и разборками внутри власти, постепенно вырождаясь в вакуум интереса. Впрочем, жители Киева и всей Украины еще с упоением смаковали последнее чудо «оранжевой» революции – свободу слова. Но и тут интерес к политическим телешоу с одними и теми же лицами, назойливо примелькавшимися, точно большие, зловредные, невероятно активные мухи, к моменту приезда Алексея Сергеевича давно был переполовинен. Эти лица либо уныло, либо с экзальтированным воодушевлением обличали, клеймили позором, предупреждали, но… странным образом зловеще порочный круг оставался незыблемым. Никто ни за что не страдал, борьба обещаний, лозунгов и удачных публичных уколов никак не отражалась на жизни всей остальной страны. Политические силы и их электорат давно научились жить отдельно друг от друга, вынужденно пересекаясь лишь во время голосования, чтобы высечь очередную искру во вновь перепаханном сознании.

И все-таки Алексей Сергеевич находил на своей удалившейся родине какие-то смутные очаги просветления, неясного озарения, которое его, хрестоматийного космополита нового времени, радовали и забавляли. Когда он прошелся ранней весной по каштановому, с бесподобными запахами Крещатику, свернул на Прорезную, чтобы насладиться скульптурными композициями символов советского кинематографа, Киев показался ему новым европейским раем. Дух, витавший тут, был вовсе не похож на переброженный парижский или затхлый брюссельский. Он был даже чище вечно сумасбродного, пропитанного рогатой чертовщиной духа Амстердама. И уж конечно, полковнику Артеменко тут было уютнее, чем в проржавевшей, высокомерной Москве. Киев оставался городом, хотя уже непомерно большим и часто пыльным. Москва давно стала территорией, плотно заселенной человеческими массами. Киев он застал врасплох, раздраженным от политики, тогда как остальная Украина все еще пребывала в состоянии сенситивной инерции. Но в Киеве он нашел нечто совершенно новое и непривычное: многоликость, многоголосие, многогранность взглядов. В Москве же все давно привыкли к трону, бронзовому лицу и к тому, что лицо это одно.