Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

Анализ собрания приказов по Добровольческой армии за осень 1918 — весну 1919 гг. подтверждает нежелание или неумение командования водворить порядок Во-первых, на полугодовой период приходится только 10 приказов, касающихся наказаний. Во-вторых, из семи случаев вынесения смертного приговора в пяти Главнокомандующий помиловал или заменил расстрел на разжалование либо каторжные работы. Среди мотивов обвинения четыре случая большевистской агитации, два случая грабежа и мародерства, одно убийство однополчанина (расстрел утвержден и произведен), одно «самовольное оставление караульного помещения» и в двух случаях причины не указаны.[589] Как видим, наказания за дисциплинарные и имущественные деяния крайне редки, особенно на фоне все более широкого их распространения. Впрочем, даже редкий арест виновного зачастую вызывал выступление офицеров «с угрозой насилия пехотой и броневиком», в чем смог убедиться осенью 1919 г. комендант Харькова.[590] Чаще непосредственные начальники не только скрывали затребованных к аресту дебоширов и мародеров, числя их умершими,[591] но даже близко не подпускали следственные комиссии, периодически прибывавшие для разбора жалоб на опьяненных безнаказанностью строевиков.[592] Особой привилегией своеобразной «неприкасаемости» наделялись командиры офицерских полков, делать какие бы то ни было замечания которым запрещал лично Кутепов.[593]

Впрочем, некоторые единичные казни дьявольски напоминали не наказание, а сведение счетов и уничтожение неугодных. Так, о муже дочери генерала Алексеева корнете 1-го Конного полка С. М. Крупине имеется странная и противоречивая информация. В одном и том же издании он упоминается как погибший в мае 1918 г. и одновременно как вполне живой еще в октябре.[594] Последнее гораздо вероятнее, так как, согласно приказу, не позднее ноября того же года корнет Крупин уже был расстрелян, причем без какой бы то ни было мотивировке в тексте приказа. Это произошло сразу после смерти Алексеева, который не мог не покровительствовать родственнику. Характерно, что Деникин, вопреки своему обыкновению, приговор утвердил.[595] То есть либо офицер совершил что-то действительно из ряда вон выходящее, либо мгновенно среагировали алексеевские противники. Показательна и позиция Деникина, безусловно знавшего положение Крупина, всячески подчеркивавшего пиетет перед Алексеевым, но поразительно легко «сдавшего» его зятя.

Существенную роль играли специфические для Добровольческой армии условия внутренней организации ее частей. Собственно добровольческие, именные полки наивысшей ценностью признавали доблесть и мужество, упрекая воссозданные части старой армии за меньшую стойкость. Приводя в пример свои офицерские роты и батальоны, они всячески подчеркивали их непобедимость.[596] Благодаря полученной, в отличии от солдат, серьезной специальной подготовке, жесткому подчинению и сплоченности, абсолютная верность и наивысшая среди всей армии боевая результативность «коренных» добровольцев показывает, что они — настоящие «профессионалы высокого класса, пронизанные полурелигиозным, фанатичным духом».[597]

Представители «регулярных», со своей стороны, считали «цветных» гораздо слабее в моральном отношении, с чем соглашались и единичные кадровые офицеры из стародобровольческой среды. Корниловец генерал-майор M. A. Пешня главную причину разложения видел в том, что «так мало осталось в строю лиц кадровой нравственности с правильной государственной точкой зрения… Добровольческой армии, открыто говоря, — не было, так как не было устоев».[598] Он же настаивал на губительности для морального облика службы в офицерских ротах, ибо «офицер сделался рядовым солдатом в полном смысле этого слова. Офицера больше не интересовали вопросы и явления, выходящие за сферу кругозора рядового… Он переставал думать о чем-либо другом, как доступном, так и необходимом по долгу и званию офицера».[599] По признанию прапорщика-марковца, для «живущих уже совсем иными, иногда звериными понятиями — «угробить», «дать дуба» стали понятиями привычными, почти ежедневными; «пожрать» — было для некоторых выше многих идеалов».[600]