Огюст Бланки

Сороковые годы в истории орлеанистской монархии именуют периодом «личного управления». Действительно, все органы власти, от палаты депутатов до последнего муниципалитета, служат исполнителями воли короля. Во главе правительства стоит маршал Сульт, старый вояка, не пользовавшийся популярностью, но зато являвшийся слепым орудием короля. Военного у власти французы обычно называют «знаменитой шпагой». Но Сульта прозвали «ножнами от шпаги», ибо сам он никакой особой политической роли не играл, предоставляя первую роль министру иностранных дел Гизо; известный историк и политик, некогда, при Империи и Реставрации, слыл либералом. В новых условиях ничуть не изменившийся либерализм выглядел крайним консерватизмом, который сам Гизо с тяжеловатой торжественностью провозглашал в качестве идеальной политики: «Все политические направления обещают прогресс, но дает вам его только консервативная политика».

Хотя говорили, что лично Гизо является честным человеком, но именно он возвел в главный принцип государственного управления систему подкупа депутатов; многие из них, чуть ли не половина, были чиновниками, и получаемое ими жалованье, по существу, являлось взяткой; других подкупали разными синекурами, выгодными подрядами, чем угодно, вплоть до орденов и почетных званий. Взяточничество процветало, и непрерывно разоблачались скандальные махинации высокопоставленных мошенников. Гизо патологически ненавидел любое новшество, особенно идею избирательной реформы с целью расширения круга избирателей, в который по-прежнему входила незначительная часть богатого населения.

Он и слышать не хотел о парламентской реформе, хотя ее добивались политики, еще недавно служившие опорой режима. Недоволен был даже лидер «левого центра» (левого в современном понимании ничего в нем не было), уже известный нам Тьер. Он требовал в интересах крупных промышленников более активной внешней политики. Так называемая «династическая оппозиция», представляемая Одилоном Барро, тоже добивалась в рамках сохранения июльской монархии расширения круга избирателей. Большая часть средней и даже крупной буржуазии хотела этого. Она возмущалась также открытой продажностью чиновничества.

Но укреплялась и республиканская оппозиция. Она состояла из умеренных, или «трехцветных», противников монархии. Их рупором была газета «Насьональ». Радикальнее действовали левые республиканцы, или «красные», со своей газетой «Реформ». Они хотели всеобщего избирательного права. Их красноречивым выразителем был адвокат Ледрю-Роллен.

Своеобразным символом политической сущности господствующего класса служила эволюция известного поэта-романтика Ламартина. Начинал он свою политическую карьеру как правый легитимист, сторонник Бурбонов. Ламартин поддерживал орлеанистскую монархию с момента ее установления до 1842 года, когда перешел в оппозицию и заговорил неслыханно демократическим языком: «Опорой правительства должны быть массы, поскольку они страдают, они олицетворяют право, они представляют силу».

Подобный лексикон напоминал декларации самого Бланки! Но это словесное совпадение не могло, конечно, скрыть кардинальной разницы в целях, идеалах, стремлениях этих людей. Но как бы то ни было, изменения в стране произошли. И они были таковы, что Бланки, пробуждаясь вновь к политической жизни, не мог не испытывать горького удовлетворения. Все происшедшее за годы его заключения подтверждало полную обоснованность его глубокой ненависти к монархии Луи-Филиппа. Теперь это чувство уже не является монополией Бланки и его единомышленников. Только то, что он увидел раньше других, — тираническую природу власти Луи-Филиппа, за годы «личного управления» начали понимать даже прежние консерваторы. Система, отрицавшая полезность любых, самых безобидных изменений, не считавшаяся с потребностями даже господствующей буржуазии, все больше как бы отдалялась от реальной Франции, ее нужд и запросов. Что касается рабочих, то их положение было совершенно безнадежным. Не было никаких ограничений в деле их грабежа и эксплуатации. Орлеанистский режим не допускал и мысли о том, чтобы предоставить им хотя бы какую-то возможность защищать свои права. Любые проявления недовольства беспощадно пресекались.