Огюст Бланки

По мнению Деко, «документ Ташеро» не являлся разоблачением каких-то тайн, важных для властей. Они почти ничего от него не получили. Просто, как заметил еще Прудон, Бланки слишком рано начал создавать историю событий, в которых он участвовал. Ничего хорошего от разговоров с Дюшателем не получил и сам Бланки.

В таком случае для чего же понадобились эти встречи? Ни о каком «предательстве» или стремлении Бланки облегчить свою участь речи быть не может. Министр услышал то, что по кускам, обрывкам, частям было уже известно. Бланки лишь рассказывал об этом же, но в исторической последовательности событий. Не было также и проявления какой-то «слабости» со стороны Бланки, что предполагал Доманже. Быть может, инстинкт самосохранения побуждал его сделать что-то ради спасения от гильотины? Но ведь на самом судебном процессе он даже отказался от защиты, предпочитая смерть бесчестью. Он вел себя как сильный и смелый человек, ни в чем не поступающийся своими принципами.

Значит, за всем этим кроется что-то иное. Здесь такая психологическая загадка, в отношении которой можно лишь высказывать предположения. Любопытную, впрочем, довольно правдоподобную гипотезу смысла поведения Бланки выдвигает Алэн Деко. Он пишет: «Бланки — прирожденный заговорщик. Этими объясняются все его рефлексы, его обычный ход мысли. Он гордился своими действиями, тем местом, которое он занимал в тайных обществах. Будучи арестованным, он мог пожелать вступить в переговоры с врагом, равным ему, с министром... Ошибка Бланки, по всей видимости, в том, что он не отдавал себе отчета в слабости своей позиции. Он упустил из виду то, что эти встречи могли бы использовать против него, и как использовать! Иначе говоря, он не понимал, что, не имея ничего, чтобы дать, нельзя ничего получить. Ни для себя, ни для своих друзей.

Что же остается? Удовлетворенное тщеславие. Чувство гордости, испытанное им, когда в его камеру вошел Дюшатель. В самом деле, ведь он пришел ко мне, к Бланки, это я вынудил к этому министра Луи-Филиппа. Но сколько несчастья вызвало это краткое мгновенье!»

И затем, с 1839 по 1848 год, он жил этим воспоминанием, не испытывая угрызений совести. Ведь он ничего не выдал, чего не знали бы другие. Он не изменил самому себе, не отошел от своих взглядов. Бланки остался каким был, что он и показал вскоре на суде, проявив обычное презрение к своим судьям, твердость, уверенность в своей правоте. Таким же он оставался и потом, в Мон-Сен-Мишель, в Турской тюрьме. Таким же встретили его друзья в момент февральской революции. Он и не мог измениться, ибо он не совершил непоправимой ошибки. Поэтому он продолжал действовать так, как это было свойственно ему всегда.

А затем произошел взрыв. Непредвиденная публикация «документа Ташеро» — результат полицейского усердия в сочетании со случайными обстоятельствами, которые невозможно было предвидеть. И перед ним возникла чудовищная дилемма: признать факт встреч и разговоров с Дюшателем, но одновременно отрицать авторство «документа Ташеро». И то и другое было правдой. Но постичь смысл этой ситуации на основании привычных норм, правил человеческого поведения было очень трудно. Люди, привыкшие к обычной логике событий, не поверили бы ему. Ведь для чего-то он встречался с Дюшателем. Объяснить это своим реальным психологическим состоянием, странным для обычного человека, было невозможно. Слишком исключительной была ситуация для простой человеческой логики. Его объяснения, которых требовал Прудон, не соответствовали стандартам житейской, обыденной морали. Откровенно объяснить слишком сложные мотивы своего поведения Бланки не мог, ибо его почти никто бы не понял. Объяснение было просто невозможным.

Оставался один выход — отрицать все в целом. Он не видел другого выхода. Сделанный им выбор заключал в себе огромный риск; ведь Дюшатель мог вмешаться и открыть внешнюю, фактическую историю дела. И тогда возник бы безнадежный спор, бурные дебаты, где никто не понял бы глубинной, сложной тайны его слишком необычных поступков. Перспектива ужаса этих безнадежных дискуссий мешала ему принять решение. Отсюда полумесячный перерыв между публикацией «документа Ташеро» и его ответом. Отсюда характер ответа, где эмоциональное возмущение только и могло заменить логику признания фактов, которые истолковали бы банальным, обычным образом. Поэтому тянулись дни за днями, пока он решился сделать выбор и принять единственно возможное решение — отрицать все. Откладывать больше нельзя, приходилось бросаться в бездну неизвестности. Содержание его ответа, наполненное моральным негодованием, было интуитивно найденным единственным выбором.