Огюст Бланки

Но вот толпа подошла к Бурбонскому дворцу, где заседало собрание; она облепила решетку, делегация вошла внутрь здания, но туда стали проникать и другие. Бланки вместе со своими друзьями тоже попал в зал. Вскоре в печати будет опубликована записка нового министра внутренних дел о событиях 15 мая, где содержится фраза: «Все меры были приняты: Бланки был окружен». Кем? Совершенно ясно, переодетыми агентами полиции. Если он будет делать что-либо компрометирующее его, то предусмотрен арест. Вообще множество признаков свидетельствовало о полицейской провокации, среди соратников Бланки появились какие-то подозрительные люди в рабочих блузах. Распай вспоминал: «Когда я вошел, то в одном из первых залов я увидел человек двадцать каких-то одержимых, которые громили все». И он узнал среди них переодетых полицейских.

Между тем толпа ворвалась в зал заседаний, окружила трибуну, заполнила амфитеатр, тесня депутатов. Воцарился невообразимый хаос. Распай с трудом взобрался на трибуну и кое-как зачитал петицию о Польше. Сразу возобновились крики:

— Где Бланки?

— Бланки на трибуну! Дать слово Бланки! Мы хотим Бланки!

Один рабочий громовым голосом провозгласил:

— Во имя величия народа требую тишины. Гражданин Бланки просит слова! Слушайте его!

Но Бланки вовсе не хотел говорить. Его буквально

силой подняли на трибуну. И вот он лицом к лицу с ненавистным ему и люто ненавидящим его собранием, которое тем не менее представляет Францию. Бланки на общенациональной трибуне — страшнее этого ничего не могли себе представить реакционеры, составлявшие большинство собрания. Вот каким он показался тогда правому депутату, знаменитому историку Алексису Токвилю: «Впалые и увядшие щеки, бледные губы, вид больной, мрачный и гнусный, мерзкая бледность, облик замшелый, ни одной четко очерченной линии, старый черный редингот, облекающий хилые и тощие члены; казалось, он жил в сточной канаве и только что из нее выбрался».

Но народ, заполнивший зал Бурбонского дворца, знал, почему Бланки имел такой измученный вид; он видел в нем мученика за свои кровные интересы и потому требовал его слова. Он знал, что все хотят слышать о Польше, хотя в душе он вовсе не разделял всеобщего опьянения идеалами польской шляхты. Да и кто во Франции толком представлял себе польскую проблему, дипломатическую ситуацию в Европе и сомнительные внешнеполитические возможности Франции? Но, будучи уже опытным политиком и оратором, он мгновенно понял, что, не сказав ничего о Польше, он не сможет высказать то, что считает самым главным. Поэтому он отдает щедрую дань польской теме только для того, чтобы произнести самое важное: напомнить о чудовищных событиях в Руане, о страданиях всех французских рабочих. Ведь реакция играла на великодушных чувствах этих тружеников разговорами о муках польских повстанцев, чтобы заставить их забыть собственные заботы. Но Бланки решительно напоминает о них:

— Граждане, народ пришел сюда потребовать от вас справедливости. Он пришел потребовать правосудия по поводу жестоких событий, происходивших в Руане, городе, который при нынешней скорости сообщений находится у ворот столицы. Народ знает, что вместо того, чтобы перевязывать жестокие раны, нанесенные в этом городе, их, по-видимому, как бы с охотою растравляют каждый день, и что ни умеренность, ни пощада, ни братство не последовали за бешенством первых дней, даже по истечении трех недель со времени этих кровавых столкновений. Он знает, что тюрьмы неизменно наполнены его товарищами, и он требует, чтобы, если нужно кого-нибудь наказать, это не были бы жертвы избиений, а их виновники.

Большинство депутатов слушают все это с мрачным молчанием, а народ со всех сторон кричит: «Правосудия!»

— Народ также требует, — говорит Бланки, повышая голос, — чтобы вы подумали о его страданиях. Он соглашался ради республики пережить три месяца нищеты. Но эти три месяца скоро истекают, и возможно, даже вероятно, что от него потребуют еще других месяцев. Народ требует от Национального собрания, чтобы оно настойчиво и без всяких проволочек, без перерывов заботилось о восстановлении производства, о предоставлении работы и хлеба тысячам граждан, ныне их не имеющим!

Никогда еще в этом собрании не раздавались такие речи, никогда еще здесь не звучал голос подлинного народного представителя. Вот как описывает впечатление, произведенное на слушателей, Даниель Стерн: «Невероятно возбужденная толпа замирает в неподвижности, боясь потерять хоть одно слово из той речи, которую произносит этот таинственный оракул мятежей». А Бланки продолжает разоблачать механизм социальной несправедливости, он срывает покровы лжи, которой его пытаются замаскировать: