Огюст Ренуар

Но наступал момент, когда и сказки Андерсена были не в состоянии удержать меня на месте; отец разрешал мне уйти, а сам принимался писать цветы, фрукты, плечо Булочницы или профиль Габриэль. Меня никогда не наказывали, если я, позируя, плохо себя вел; а, видит бог, повторялось это довольно часто! «Он возненавидит мастерскую, только ничего ему не говорите!» Но если я сидел примерно и работа над картиной быстро продвигалась, Ренуар не хотел, чтобы меня за это вознаграждали. Ему претила, мысль превращения жизни ребенка в непрерывный конкурс на премию за добродетель. Он допускал порку, «столь же полезную родителям, как и детям», но сам был неспособен ее применять. Отец категорически запрещал пощечины. «Для этого существуют ягодицы». Мы никогда не получали денег за выполненное поручение. Оказывать услугу в надежде на плату казалось ему чудовищным. «Они всегда успеют узнать, что существуют деньги». Ренуару хотелось, чтобы такие понятия, как помощь ближнему, дружба, любовь, были для нас непродажными. Позднее, в коллеже, поощряемый примером товарищей, которые «делали коммерцию», я продал одному из них карандаш. Решив, что мною отныне познана система, правившая сим миром, я не преминул похвастать дома своим доблестным делом. К крайнему моему удивлению, меня едва не выпороли: пришлось вернуть деньги покупателю и даже подарить впридачу пистолет, только что полученный мною от крестного Жоржа. Опасения родителей, чтобы мы не сделались «коммерсантами», наряду с щедростью и экономией отца, о которых мы знали, внушили нам, детям, твердое представление об относительной ценности вещей, основанной на деньгах. Могу себе представить выражение отца, если бы он увидел, как в Америке дети из богатых семей зарабатывают по нескольку грошей, продавая прохожим лимонад или доставляя на дом газеты! И когда эти юные соглашатели показывают раздувающимся от гордости родителям заработанные деньги, их поздравляют. Подобную практику отец признал бы одним из ритуалов старого, как мир, культа золотого тельца, который вытеснял повсюду, по его мнению, христианское учение.

Спустя сорок лет, после того как я в последний раз позировал с длинными волосами, мне пришлось увидеть свой портрет в Нью-Йорке у Дюран-Рюэля. Он был выставлен для продажи, и нас с женой это очень соблазнило. Я изображен на нем в красивом костюмчике из синего тонкого бархата с внушительным кружевным воротником. Такой костюм был очень распространен под названием «маленький лорд Фаунтлерой». В руке у меня обруч, я стою лицом к публике, поглядывая на нее не особенно приветливо. Мне неизвестно, что побудило отца представить меня в костюме, который я ненавидел. Играло ли тут роль теплое воспоминание о Ван-Дейке, хотел ли он испробовать, как справится с резкой массой темно-синего, глубокого, как ночь, цвета, не повредив тону кожи, — сказать трудно. Прежде чем принять окончательное решение, мы с женой посоветовались с Габриэль. Она энергично запротестовала. «Это вовсе не ты, каким ты обычно был. Эту курточку приходилось надевать на тебя насильно, и ты при этом бил меня ногами». Но отец был неумолим, и мне тогда пришлось подчиниться. Мысль о неприятных сценах, которые сопровождали возникновение этой картины, отвратила нас от покупки.