Огюст Ренуар

Помимо случая с фонтаном Невинных и некоторых других моментов, о которых я скажу в свое время, Ренуар очень редко рассказывал о том, как он стал художником. Может показаться, что призвание пришло к нему само собой и что ничего другого в жизни он не мог бы делать. Однако последовательные этапы, которые должны были привести его к цели, отнюдь не были результатом случая — счастливого или неудачного. То был нормальный и обязательный путь, который ему надлежало пройти. Даже до того, как он сам понял это, рука его была уже создана для живописи, как наш язык создан для того, чтобы говорить. Невелико открытие обнаружить, что ноги существуют для передвижения. Младенец ползает и в один прекрасный день начинает ходить. Ренуар посещает школу, поет, расписывает фарфор и вдруг начинает рисовать, вот и все!

Ренуар хорошо знал Луврский музей. Его отец и особенно мать водили туда мальчика много раз. Это были люди со вкусом, «какие иногда встречаются во Франции». Однако глубокий смысл живописи открылся Ренуару значительно позже. «Эта идея Руссо, будто люди рождаются, уже все зная, — идея надуманная. Мы родимся, не зная ничего. В нас лишь множество возможностей. Однако открыть их — нелегкое дело! Мне понадобилось двадцать лет, чтобы открыть живопись. Пришлось двадцать лет наблюдать натуру и, главное, — посещать Лувр. Я говорю об открытии, хотя на самом деле постиг всего только азы и провел жизнь за этим делом. Пригласите крестьянина из Эссуа и заставьте его прослушать шедевр шедевров. — „Дон-Жуана“ Моцарта: он будет до смерти скучать и предпочтет кафешантанную песенку, что бы ни утверждал лицемер Жан-Жак Руссо. Тогда все очень просто: надо начинать с такой песенки, но суметь выбрать ее». Ренуар начал с лучшего, чем кафешантан. Его первые восторги вызвали Ватто и Буше.

«Я мечтал копировать их для своего фарфора. Однако хозяин опасался, как бы эти сложные сюжеты не отняли слишком много времени и не снизилась производительность моего труда. Напрасно я ему указывал на то, что он не будет в убытке, раз платит поштучно. Спрос на мои изделия был велик, и надо было его удовлетворять. Я этим немало гордился». Ренуар даже утверждал, будто успехи росписи по фарфору доставили ему больше радостей, чем похвалы и почести, какими позднее его награждали почитатели. «Мальчишка, которому хозяин говорит, что он необходим! Есть отчего голове закружиться! На улице я воображал, что меня узнают прохожие: „Это молодой Ренуар, тот, который рисует нашу Марию-Антуанетту!“ Теперь я отлично знаю, что все это ничего не стоит. Публика одинаково падка на то, что хорошо, и на то, что плохо. После целого века слезливого романтизма французы стали сентиментальными».

Он имел в виду картину, которую продали за огромные деньги в Лондоне на аукционе Сотсби. «Эти пройдохи — торговцы картинами — отлично знают, что публика сентиментальна. И они присвоили моей бедной девушке, которая, как и я, тут бессильна, препротивное имя. Они назвали ее „Размышление“». Это воспоминание заставляло его хмуриться. Затем он оглядывал своих собеседников лукавым взглядом: «…Мои натурщицы не размышляют».

У Ренуара вошло в привычку в полдень ходить в Лувр, вместо того чтобы завтракать с дружками в молочной на углу. «К Ватто и Буше прибавился Фрагонар, особенно его женские портреты. Эти мещаночки Фрагонара!.. какая изысканность, и притом, как они приветливы и ласковы! Просто слышишь, как они говорят на языке наших отцов, языке вольном и вместе с тем достойном. Цирульники еще не были парикмахерами, а слово „гарс“ было всего только женским производным от „гарсон“. Людям случалось икнуть в обществе, но они выражались грамотно. Нынешние французы больше не икают, но говорят, как претенциозные неучи».