Огюст Ренуар

«…Несколько лет назад в мастерских разнесся слух, что родилась новая школа живописи. Каковы ее цели, метод, сфера наблюдения? Чем отличаются ее творения от картин предшественников и какие преимущества несет новая школа современному искусству? Сначала было трудно во всем разобраться. Члены жюри со свойственной им проницательностью решили попросту преградить дорогу новым пришельцам. Они закрыли перед ними двери Салона, запретили им печататься в газетах, и, пользуясь всеми доступными средствами, включая людской эгоизм, тупость и зависть, попытались поднять их на смех.

Преследуемые, изгнанные, высмеянные, объявленные вне закона официальным искусством, прозванные анархистами — объединились. Дюран-Рюэль, которого не смущают официальные предрассудки, предоставил им один из своих залов, и публика смогла впервые судить о тех, кого называли, неизвестно почему, „японцами“ живописи. Время между тем шло. Ряды художников, о которых мы говорим, пополнились, их ободрили немаловажные признания, они объединились в кооперативное общество и сняли старое помещение мастерской Надара на бульваре Капуцинок; и там-то они уже у себя и по-своему организовали первую выставку, ту самую, о которой нам хочется рассказать читателям.

…Посмотрим, что же такого чудовищного, подрывающего общественные устои, показывают эти неистовые революционеры.

Клянусь останками Кабанеля^[102] и Жерома — здесь талант, много таланта. У этой молодежи свое видение природы, в котором нет ничего банального или скучного. Все это живо, изящно и ярко; это чарует. Какая способность мгновенно уловить сюжет, какая занятная фактура. Все это, правда, обобщено, но сколько тут верных наблюдений!

…Какова же ценность этих новшеств? Представляют ли они собой революцию? Нет, потому что основа и в значительной мере форма искусства остаются прежними. Подготавливают ли они появление новой школы? Нет, потому что школа живет идеями, а не техническими средствами, отличается своими доктринами, а не приемами выполнения. Но если они не вершат революции и не являются зерном новой школы, то что же это? Манера и ничего больше. После Курбе, после Добиньи и Коро, нельзя говорить о том, что „импрессионисты“ изобрели незаконченность. Они ее прославляют, они делают ее системой, возносят, превращают ее в основу искусства. Они подняли незаконченность на пьедестал и поклоняются ей. Вот и все. Это преувеличение, манера, а что такое манера в искусстве, какова ее участь? Оставаться принадлежностью того, кто ее ввел, или маленькой группки, которая ее признала; она будет ограничивать понимание, вместо того чтобы его расширять; она обрекает художника на неподвижность, лишает способности порождать новое, он должен неминуемо скоро исчезнуть. Через несколько лет художники, которые ныне объединили свои силы на бульваре Капуцинок, пойдут каждый своим путем. Самые сильные из них те, кто принадлежит к породе мастеров, признают, что если есть сюжеты, поддающиеся импрессионистической передаче, то есть и другие — и их большинство, — которые требуют точного исполнения и более точного истолкования; что мастерство художника заключается как раз в том, чтобы находить для каждого предмета свой способ выражения, тот, который наиболее ему подходит, следовательно, не быть рабом той или иной системы, а смело выбирать форму, способную выпуклее всего передать его идею. Те из них, кто с течением времени сумел усовершенствовать свой рисунок, откажутся от импрессионизма, как от чего-то, ставшего для них слишком поверхностной формой выражения. Что касается тех, кто отказывается учиться и размышлять и следует до предела впечатлению, то пример Сезанна („Современная Олимпия“) показывает им, какая участь их ожидает. От идеализации к идеализации они придут к тому безудержному романтизму, когда природа — не более, чем предлог для мечтаний, и воображение становится бессильным выразить что-либо помимо личных субъективных фантазий, которые выходят за грань рационального, потому что не подлежат контролю и не могут быть проверены действительностью.

Кастаньяри»

^[103]