Оглашенные

– То есть как съели?

– Буквально. Как тело. Он опустился, и вы его съели.

– Заткнешься ли ты наконец?!

– Съели! съели!

Я рванул за ним. Он ломился сквозь кусты с треском зверя, уходящего от погони. Крупный экземпляр, однако… Вдруг стихло, стемнело, на четвереньках я шарил вокруг, словно очки потерял. Вдруг слышу…

На четвереньках, всхлипывая, некрасиво отставив задницу, уткнувшись мордой в прелую листву…

– Господи! если я формула, то проклинаю тебя, чтобы продолжать верить в тебя.

– Господи! если тебя нет, то проклинаю тебя, чтобы ты был хотя бы в проклятии моем.

– Господи! если ты есть и я не формула, то не слишком ли это много для счастья?..

«Все именно тогда произошло…» – вспомнил я, скрипя колесами по шоссе. Пустыня продолжалась. Песок летел все крупнее и все звонче бил в стекло. И тогда, сравнивая ту тишину и эту, тот шорох опавших листьев с этим шепотом песка, то ожидание и это – и находя их одинаковыми, я понял, что я жду и чего. В моем невоенном мозгу такая догадка была ослепительной: я их так же никогда не видел на воле, танков, как и обезьян… Я понял, что передо мной по шоссе прошли танки. Это они перемолотили асфальт и подняли в небо пыль и песок…

Именно тогда все произошло. Он порывался на тот берег с ящиком продуктов, кормить обезьян. Павел Петрович учил блевать доктора Д., Валерий Гививович обнимал Миллион Помидоров… А у меня в глазах стояла пылающая башня, из всех дыр которой вырывался огонь, и была эта башня – гостиница «Абхазия». Рукописи замечательно горят, и пожар начинается с рукописи! Особенно когда вокруг нее такая большая фанера…

На обратном пути Павел Петрович еще что-то доплетал об опустившемся Боге. Что поскольку мы не исполнили назначения, а Он уже дал нам свободу выбора, то Он

уже не в силах ни вмешаться, ни поправить, но и не снимает с себя ответственности. Он послал нам Сына своего, и мы не поняли, мы отчислили Ему небеса и храмы, а сами продолжали. И Ему ничего не оставалось, как разделить нашу участь, спуститься к нам и раствориться в нас. В этом смысле Он среди нас. И может даже, один из нас. И мы никогда не знаем, с кем имеем дело, при встрече с каждым человеком – не исключено, что с Ним…

А я понимал, что все кончено, что сгорела не просто гостиница и не просто рукопись, а живые души… Империя кончилась, история кончилась, жизнь кончилась – дальше все равно что. Все равно, в какой последовательности будут разлетаться головешки и обломки и с какой скоростью.

Как-то все стало слишком ясно, про будущее.

Безразлично. Безразлично, что теперь будет. Потому что того, что было, уже не будет никогда. Когда исчезает то, что было, вместе с ним исчезает и то, что будет, потому что в том, что будет, не будет содержаться и атома от того, что было. Тебя не будет. Какая разница.

И когда я наконец увидел первый танк, и когда я увидел догорающую «Абхазию», когда я уперся в этот бронебархан, и когда жар пожара остановил меня, то ли песок попал в глаза, то ли дым, – но мне стало настолько все равно, настолько не жаль себя, что я заплакал.

– А ты, браток, жаден… – услышал я обрыдлый голос.

– Ты только что сказал: тщеславен! – возмутился я.

– Сам сказал. Так что не труда тебе жаль. Когда ты трудился? Тебе лотерейного билета жаль. Который мог бы наконец выпасть. А вдруг, чего не бывает… вдруг наконец получилось? А вдруг не бывает. Кстати, ты злоупотребляешь этим словечком – вдруг.

О, он умел меня завести!.. Я и завелся с пол-оборота.

– Пидер гнойный! Кто ты такой, чтобы мне это говорить!

– Фи-и! Интеллигентный считается человек, интеллектуал…

Сколько яда вложил он в один корень…

– Это я-то интеллектуал! – возмутился я, прямо как он.

– Но не я же… – царственно парировал он.

Тут крыть было нечем.

– И потом, – обиженно и самодовольно сказал он. – Сам посуди, какой же я голубой?..

– Это я сказал или ты сказал? По-твоему, интеллектуал – так и гомосексуалист?

– А что, это не синонимы?

– Знаешь слово синоним?..

Он рассмеялся.