Оглядываясь назад

Мы не только гуляли, но и много играли. Помню, что с одной девочкой мы часто играли в «Принцессу Турандот», ни она, ни я этого спектакля не видели, и сами смутно представляли, что именно мы изображаем, но эти слова носились воздухе и долго еще будоражили Москву, даже после того, как спектакль сняли. Когда почти через 25 лет мы с мамой и дочкой отправились на возобновленную «Турандот», и одновременно с раздвигающимся занавесом раздались звуки знаменитого, но никогда мною прежде не слышанного вальса, у меня чуть не защипало в носу. И все же, будучи старше, я поражалась, как можно было в 22 году, «во дни мытарств, во времена немыслимого быта», когда сажали, расстреливали, ссылали, хорошо, если на Запад, ставить «Турандот».

Обитатели поселка были старожилами и хорошо знали друг друга. Среди них были актеры, музыканты, преподаватели, врачи — в меру, но все же, за редкими исключениями, советсконастроенные люди. Всех их объединяла истинная любовь к природе. Ведь не говоря уже об отсутствии каких бы то ни было удобств не только в Свистухе, но и в дачном поселке, где не было даже электричества (рожь тоже молотили цепами вручную), — великая электрификация всей страны не коснулась такого захолустья, как подмосковные деревни, а все продукты приходилось везти из Москвы и тащить на себе пять с лишним километров от станции Влахернская, переименованной позднее в Турист. Была и компания молодежи. По вечерам с террас слышалось танго «Листья падают с клена», между прочим, гораздо больше всеми любимое, чем «Утомленное солнце» на тот же мотив. Еще непрестанно разносились по округе «Люба, Любушка» и шульженковская «Челита». Из мальчиков этой компании никто не вернулся с войны. А мы распевали «Лейся, песня» и «Катюшу».

По утрам дачники заслушивались звуками пастушьего рожка. Желая угодить почитателям своего искусства и в надежде получить небольшое вознаграждение, пастух специально задерживался у калиток. Этот пастуший рожок, чаепития с самоваром, скатерти, еще не вытесненные клеенками, шезлонги, плетеная мебель, как это ни покажется странным, сохранили в некоторой степени, невзирая на то, что «нашу родину буря сожгла», на все разрушения, ужасы и потрясения, длившиеся не десять дней, — десятилетия, а казалось, что и века, черточки дореволюционного уклада жизни. На нашем участке был теннисный корт, куда по вечерам приходили поиграть и посмотреть на игру. По требованию Василия Васильевича все должны были быть в белом. У него же был замечательный цветник. На цветы, как и на все остальное, моды меняются; остались извечные сирень, жасмин, флоксы, гвоздика, а табаки, петунии, левкои, матиолы, резеда, без которых не обходилась ни одна клумба, неяркие и неброские, но ценимые за запах («и пахнет сырой резедой горизонт», или у того же Пастернака «… метель полночных матиол») — теперь уже не встретишь.

У евистушинских дам была своя мода — на кубовые платья. Они ходили по деревням и разыскивали в сундуках у старух кубовые темно-синие, с красными цветами старинные сарафаны, которые те с радостью продавали или меняли на ситец. Дамы их перешивали и получались в самом деле необыкновенно красиво, узоры на них никогда не повторялись, — их, очевидно, набивали вручную. Мама тоже раздобыла себе такой сарафан. Она вообще любила деревенскую утварь и самих крестьян, со многими из которых дружила, когда в дальнейшем мы стали селиться на лето не в поселке, а в самой Свистухе, ставшей родным местом. Даже со своим именем мама примирилась только после того, как встретила в Свистухе крестьянку Марину, а до того оно казалось ей слишком вычурным. Позже я жила там со своими детьми, а с внуками мы нередко ездили туда просто погулять. И сейчас я бы с радостью побродила среди тамошних цветов «меж колосьев и трав».