Оглянись. Жизнь как роман

Неожиданно налетел ветер, небо заволокло тучами в мгновение ока. Хлынул дождь. Бандиты сели в свой джип и убрались восвояси, пообещав: «Мы еще вернемся. По фактической погоде».

Я почувствовал влагу на губах. Что-то сильно секло по глазам, мешало смотреть. Дождь? Но какой-то странный, колючий. Да это же снег! Зима… А я бреду среди ночи домой по деревенской улице.

Улица у нас прелюбопытная. Что ни дом, то средневековый замок с привидениями, и в каждом — свои тараканы.

Вот старенький домик, прижатый к земле тяжелыми годами совдепии, втянувший голову в свой дряхлый панцирь, как черепаха. Над ним под сизым ночным небом в вихре снежинок вьется дымок, это хозяйка по имени Лена оставила без присмотра печь, а сама произносит душевный тост в компании, которую я только что покинул.

Лена работала со мною в редакции, куда я попал после исхода из «Огонька», перепечатывала статьи гениального и сумасшедшего Аграновича, шефа-редактора экономического отдела, который стал очередным моим спасителем. Теперь она в нашем селе. Как и Макеев, путь которого на эту улицу был извилист и долог, с заездом в пермские лагеря. Я и Аграновича соблазнял деревенскими прелестями, но он предпочел Прагу, где и обитает теперь. Именно здесь, на этой улице, зимними новогодними каникулами мы — я с Наташей и Агранович с женой Соней, увлеченной в ту пору Индией и бормотавшей мантры, размышляли, куда податься в смутные годы из России. Решили в Прагу. Соня просила нас непрерывно визуализировать, тогда Агранович заведется, говорила она, а если он заведется, то все что угодно пробьет. Мы с Наташей после отъезда гостей без конца думали о Чехии. И действительно, не прошло и полугода, как наш замысел начал бурно воплощаться в жизнь. Но Прага отторгла нас. На четвертый день кавказец Скиф, молодой и своенравный, которого мы, конечно, взяли с собой, сломал хозяйке ногу, и Наташа лежала три месяца, смотрела на экран телевизора, повторяя: «Теперь я поняла, что такое ностальгия! Это когда даже «Санта-Барбара» на чешском языке», — и плакала: «Хочу домой!»

Теперь Агранович, ничуть не постаревший, иногда приезжает из объединенной Европы и рассказывает о чудесах заграничной жизни. Он называет себя «Сандро Пражским» и не умолкает сутками, пока бодрствует, не замечает ни реки, ни леса, ни полей, ничего из того, что нас окружает, его не интересует, он рассказывает о своем, а мы смотрим ему в рот, маленькому жестикулирующему человечку с горящими глазами и большим носом. Но я сейчас не о нем, а о хозяйке домика, из трубы которого вьется дымок.

Оставив контору, где мы оба работали у Аграновича, Лена поколесила по миру в поисках счастья, побывала в Индии по линии какого-то фонда, поработала на Крите в семье богача — словом, хлебнула. И вдруг возникла у нас в селе. Сдала в аренду квартиру в Москве, купила за небольшие деньги старенький домик с обширным участком и, год за годом, подкапливая, обустроилась, завела огород и даже, собравшись с силами, возвела забор из неотесанного горбыля, сказав: «Это такой стиль. Называется кантри!»

Мы радовались ее успехам, она была частой гостьей у нас. И вдруг появился Вовик! Теперь она проходила мимо нашего дома, не обращая на нас внимания, а Вовик шел впереди с обнаженным торсом, перетянутый у пояса полотенцем. «Купаться пошли…» — шептала Наташа. И вздыхала.

Первым делом Вовик потребовал для себя турник во дворе, и Лена побежала к Майору и попросила его срочно соорудить турник. Вовик захотел, чтобы утром на столе стояла трехлитровая банка парного деревенского молока, и Лена, любившая поспать до полудня, вскакивала чуть свет, неслась за три километра к молочнице Шуре в другую деревню и притаскивала молоко. Вовик, врач-дерматолог, постепенно осваивал пространство, предлагал по дворам консультации «профессора из Москвы», пил молоко, которое ему наливала Лена, и мог строго сказать, глядя на нее: «Не вижу блеска в глазах!»

Так что судите сами, какое это было событие, когда Лена вдруг выгнала дармоеда. И случилось это как раз после того, как на деревню надвинулась в ночи таинственная «звезда».

Лена в одночасье освободилась от наваждения. С ней вообще произошло нечто особое — кардинальное преображение. Она стала восстанавливать заброшенную церковь, хлопотать, стала старостой церковной общины, привела в село отца Андрея, который в разрушенном храме провел первый молебен. А теперь и крыша есть, и двери, и окна застеклили, и купол позолоченный, и крест на нем, и Маша-золотошвейка уже загодя готовит иконы. Отец Андрей побывал у многих во дворах, освящая дома и колодцы. Зашел и ко мне. Познакомились. Я представился: так и так, человек, мол, не без недостатков, последовательный демократ и либерал. Отец Андрей оценил юмор и ответил: «А я — мракобес и великодержавный шовинист» — и сразу покорил мое сердце.

Так что «тарелочка» постаралась.

Но оставим недоступные мне, грешному, сферы.