Оглянись. Жизнь как роман

— А он кто?

— А-а… Серая мышь. Но если их соберется много, все пропало.

Из бригады я ушел в одночасье. Появился в комитете комсомола. Пару раз вымыл пол, подражая Веньке Вербицкому. Побегал с утра по бригадам, поговорил о том о сем. На какой-то субботник отвез лопаты.

Вот и все, что успел в смысле сохранения традиций.

Провожали Веню узким кругом. Напоминало похороны. И так же спешили и суетились. Трезвым был только я. Погрузили легендарного секретаря в грузовичок, накрытый от ветра фанерой. Утро было морозным, а Вербицкий — в легком пальтеце и в полубредовом состоянии. Переваливаясь с боку на бок, грузовичок тронулся, ребят бросало от борта к борту, и наливать было неудобно. А очень хотелось добавить, поэтому ехали с остановками, временами стучали по кабине, просили на минуту притормозить машину, чтобы разлить по стаканам.

Еле успев к московскому поезду, втолкнули комсорга в вагон.

Почему он уехал? Может, устал? Может, жизнь взяла свое? Не век же бегать с седой головой по стройке, произносить проникновенные речи и пожимать работягам руки. Или, может, идеологические жрецы прослышали про его «закидоны» и решили отозвать секретаря от греха?

Я понятия не имел, что мне без Вербицкого делать.

Наконец, из Москвы прибыл новый человек.

Маленького роста, вежливый. Активу он сразу не понравился. Актив ощетинился. Я, видя это, даже сочувствовал новичку.

У приезжего была скучная фамилия — Малафеев. С ним приехала жена, дородная темноволосая казачка, привезла детишек. Чувствовалось, что новый секретарь собирается жить без палаточного энтузиазма, основательно. В своем кабинете он первым делом поставил на стол привезенный с собой фарфоровый бюстик Ленина. На стенах появились графики продвижения к «школе коммунистического хозяйствования», именно так он обозначил задачу. С бардаком предстояло расстаться. В такую «школу», по замыслу Малафеева, надо было превратить бестолковую стройку.

Всю зиму бесконечно заседали. Что делал я конкретно, спроси меня, я не отвечу. Но весь день крутился. Говорил по телефону, принимал посетителей. Самое удивительное, именно я должен был идеологически обеспечить чудесное преображение стройки. Однако как это сделать, я не знал.

Я наблюдал разносы на планерках, слышал мат-перемат, который уже не резал уха, знал, что воровство стало привычным, а чудовищный дефицит всего и вся казался мне планетарным явлением — все это было обычным, неизбежным, как снег зимой.

Я удивлялся дисциплинированности Малафеева, которому, казалось, безразлично, есть ли здравый смысл в том, чем он занимается. В Москве сказали: езжай и делай. И он, как солдат, отправился выполнять приказ. Такой родную мать не пожалеет, себя изведет до язвы, всех замучает, семью угробит — но ради чего?

Какие-то фантомы, думал я. Нет, мне такая перспектива ни к чему.

Надо было принимать решение. Как часто бывает, помог случай.

В воскресенье весенним днем народ по поселку слонялся без дела. Пили пиво и винцо, стояли группами на бульваре возле дома культуры. Казалось, все ожидали чего-то. На самом деле — просто убивали время.

Какие развлечения на стройке? Побродить да поддать. Потом еще добавить. Комсомольские мероприятия мало кого волновали. Стройка, как и страна, переживала не лучшие времена. Жили как в лагере, получали что-то вроде «пайки» — минимум необходимого человеку. Хотя никто не ощущал себя жителем зоны, никто не догадывался о своем истинном положении.

Покупали мясо, водку и хлеб. На закуску — трехлитровую банку зеленых маринованных помидоров. Нехитрые сладости к чаю. Набор скудный, но надежный.

Весной начались перебои с хлебом. И сам он становился все хуже, липкий и с чужеродными добавками. Народ зароптал, искренне возмущенный: как это так — перестали нормально кормить! А тут еще хлебные очереди. С них все и началось.

Детонатором послужила одна история.

Дружинники схватили пару пьяных парней. Притащили их в милицию. У тех, кто остался на свободе, взыграл справедливый гнев. По кучкам зевак прошла волна благородного возмущения. Любопытные стали подтягиваться к зданию, где помещалась поселковая милиция. Кто-то первым кинул в окно булыжник.

Когда я, узнав, прибежал на площадь, на бульварчике около милиции вовсю бушевал митинг. Стекла в окнах отделения были разбиты, внутри происходило что-то невероятное.

Я пробился сквозь толпу к крыльцу, на его бетонных ступенях, как на трибуне, стояли несколько парней и орали невообразимые для слуха слова.

— Бей милицию! — кричал один истошно. — Не бойся! Сейчас лагеря освобождаются. Бей дружинников!

Из темной пасти помещения милиции вдруг выволокли начальника отделения в разорванной форме. Его держали за руки сразу несколько человек, продолжая бить и пинать. Сорвав со стены стеклянную вывеску с надписью «Милиция», разбили ее о голову начальника, а его самого куда-то потащили.

Я огляделся, заметил несколько знакомых лиц. Люди сумрачно наблюдали за происходящим. А из толпы, которая все увеличивалась, выкрикивали одобрительное: «Давай!» — и матерились.