Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Часовня была пуста и темна, только две свечки слабо мерцали перед алтарем, освещая желтым светом кроткий и любвеобильный лик распятого Христа. Проходили часы, а наместник лежал без движения, словно мертвый, и чувствовал все отчетливей, как горе, отчаяние, ненависть, страдание мало-помалу уходят из егохердца и скрываются где-то там, во мраке. Он чувствовал, что ему легче становится дышать и какое-то чудное спокойствие овладевало им; здесь, перед распятием, он нашел все, что только мог найти человек того века, человек непоколебимой веры, без малейшего следа сомнений.

Наутро предстоял отъезд из Лубен. Офицеры с рассвета осматривали свои полки, затем выходили за город и выстраивались на лугу в походном порядке. Князь отстоял обедню в костеле святого Михаила, возвратился в замок и теперь принимал депутацию от греческого духовенства и горожан Лубен и Хороля. Он восседал на троне, окруженный избранным рыцарством, и слушал речь лубенского бургомистра Грубого, который по-русски прощался с князем от имени заднепровских городов. Князь отвечал, что старался быть отцом, а не господином, и заклинал их оставаться верными республике, под могучим крылом которой они жили в мире и благоденствии.

Наступила минута отъезда; замок огласился плачем и рыданиями. Фрейлины падали в обморок, а панну Анну Божобогатую едва привели в чувство. Только княгиня села в карету с сухими глазами и гордо поднятой головой; ей не хотелось перед всеми обнаруживать своего горя. У замка стояли неисчислимые толпы народа, колокола звонили во всех церквах. Наконец, и сам князь сел на коня. Полковые знамена низко склонились перед ним, с валов ударили из пушек; плач, говор и крики смешались с колокольным звоном, с выстрелами, со звуками полковых труб. Войска двинулись.

Впереди шли две татарские хоругви — Розтворовского и Вершула, потом артиллерия пана Вурцеля, пехота Махнщкого, за ними ехала княгиня и весь двор, возы с багажом, потом валашская хоругвь пана Быховца и, наконец, цвет армии — тяжелые кавалерийские полки, панцирные и гусарские хоругви. Драгуны замыкали шествие.

За войсками тянулась бесконечная пестрая цепь шляхетских экипажей, везущих семейства тех, кто не хотел оставаться в Заднепровье после отъезда князя.

Полковые трубы весело играли, но сердца у всех невольно сжимала тоска. Каждый, глядя на родные стены, думал: увижу ли вас еще раз в жизни? Ох, выехать легко, да возвратиться трудное А ведь у каждого с этими местами связаны воспоминания о прошлом счастье, каждый знал, что оставляет здесь, а там… что ждет его там, в будущем?

Город провожал отъезжающих голосами своих колоколов, словно просил и умолял не покидать его, не бросать на произвол судьбы, словно прощался навеки.

Неужели навеки?

Да! Из всего войска и тысяч народа, которые теперь шли с князем Вишневецким, ни ему самому, ни кому другому уже не суждено было вновь увидеть родимый город.

Трубы все играли, весь табор, хоть медленно, но подвигался вперед, и вскоре очертания города покрылись голубоватой дымкой и, наконец, пропали вдали. Князь пустил коня вперед, въехал на высокий могильник и долго простоял там без движения. Весь этот край, обозримый с этой могилы, был плодом трудов рук его и его предков. Это Вишневецкие преобразили дикую пустыню в цветущий сад, и больше всех сделал сам князь Еремия. Он строил костелы, которые высятся теперь своими стрельчатыми башнями, он укрепил город, он соединил его дорогами с Украиной, он рубил леса, осушал болота, строил замки, преследовал разбойников, оберегал покой, столь необходимый для купца и хлебопашца, при нем воцарились закон и справедливость. Благодаря ему этот край жил, развивался и процветал. Он был его душою и сердцем, а теперь приходилось покидать все это.

Не огромного богатства, не обширности владений, равных целым немецким княжествам, было жаль князю; он привязался к делу рук своих, он знал, что без него тут все погибнет, что тяжелый труд многих лет пропадет, разгорятся дикие страсти, пожары охватят города и села, татарин будет поить своего коня в этих светлых водах, и если Бог дозволит ему возвратиться сюда, — все, решительно все придется начинать сызнова, а может быть, и сил уже таких не будет, и времени не хватит, и уверенности, какая была. Тут прошли лучшие годы его жизни, тут слава увенчала его голову, а теперь эта слава должна была рассеяться, как дым.

И две крупные, тяжелые слезы медленно скатились по его щекам.

То были последние слезы, которые исторглись из этих очей; с этой минуты оттуда вылетали только молнии.