Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Непоправимое несчастие, — сказал он, — Кудак мог бы сильно мешать развитию бунта. Пан Гродзицкий храбрый солдат, верный сын республики. Отчего же он ко мне не прислал за порохом?

— Вероятно, думал, что великий гетман ex officio [47] должен знать о том, — ответил пан Скшетуский.

— Правда, правда, — согласился князь и умолк на минуту.

— Великий гетман старый и опытный полководец, но чересчур уж уверенный в себе. Это и послужило причиной его гибели. Он придавал весьма мало значения восстанию, и когда я спешил ему на помощь, он не особенно ласково посматривал на меня. Ему не хотелось ни с кем делиться славой.

— И я так же думаю, — ответил Скшетуский.

— Он думал батогами усмирить Запорожье, а видите, что вышло? Бог наказал его за гордыню. Гордыня противна Творцу; она губит республику, и, кажется, никто не свободен от нее…

Князь говорил правду, его и самого можно было упрекнуть в этом. Например, в споре с паном Александром Конецпольским за Гадяч князь въехал в Варшаву во главе четырех тысяч человек, которые должны были в случае, если князя заставят принять присягу, ворваться в сенаторскую залу. Все это делалось только из-за гордыни. Можно ли было допустить, что словам Вишневецкого не верят, заставляя его присягать в сенате?

После полудня показались с высокого берега Сулы купола лубенских церквей, блестящая кровля и готические башни костела святого Михаила. Войска входили в город до самого вечера. Сам князь проехал в замок, где, по его распоряжениям, все уже было готово к дальнейшему походу; войска расположились в городе, что было делом не особенно простым. Вследствие вестей о бунте все шляхетское Заднепровье съехалось в Лубны; съезд был огромный. Подъезжали княжеские комиссары, подстаросты, экономы, арендаторы, евреи — одним словом, все, кто имел основания бояться восстания. Можно было подумать, что в Лубнах ярмарка. Не было недостатка даже в московских купцах и астраханских татарах, которые боялись ехать дальше. На рынке стояли тысячи телег и возов. Более почетные гости помещались в замке, те, что попроще, и прислуга ютились в палатках около костелов. Везде шум, толкотня, движение, разноцветье костюмов и мундиров — княжеские солдаты из разных полков, гайдуки, евреи в черных чулках, армяне в фиолетовых одеждах, татары в тулупах. Толпа с радостью приветствовала появление солдат, как единственную гарантию всеобщей безопасности. Ходили разнообразные слухи; одни говорили, что князь остается в Лубнах, другие, что выезжает в Литву, а кто-то пустил весть, что князь побил Хмельницкого. А князь, после свидания с женой и домашними, с неудовольствием смотрел на море возов и людей, которые должны тянуться вслед за его войсками и тем самым замедлять быстроту продвижения. Его утешала только одна мысль, что за Брагимом, в спокойном крае, все это рассеется и перестанет тормозить его. Сама княгиня с фрейлинами должна была ехать в Вишневец для того, чтобы князь, ничем не связываемый, мог действовать свободно. В замке все было готово хоть сейчас в дорогу, благодаря княгине Гризельде, которая не уступала мужу ни в энергии, ни в твердости характера. Князю было приятно это видеть, хотя сердце его разрывалось при мысли, что приходится оставлять родимое гнездо, где он прожил столько счастливых дней и стяжал себе этакую славу. Грусть его разделяли все: и войско, и прислуга, и весь двор; все были уверены, что пока князь воюет в далеких странах, неприятель не оставит Лубны в покое и на этих милых стенах выместит всю свою злобу. Приходилось покидать все, все приносить в жертву.

Глава VIII

Пан Скшетуский не нашел в замке ни Заглобы, ни княжны; о них не было ни слуху ни духу. И рыцарь заперся в своей квартире, в цейхгаузе, вместе со своими обманутыми надеждами и опасениями. Он отгонял их, как на поле битвы раненый солдат отгоняет воронов, слетающихся пить теплую кровь и терзать свежее мясо. Он утешал себя мыслью, что Заглоба с его неисчерпаемою изобретательностью как-нибудь проберется в Чигирин. Пан Скшетуский вспомнил деда, которого встретил на пути в Розлоги. Дед, кем-то ограбленный до нитки, вместе со своим поводырем, три дня просидел в кагамлинских очеретах, не смея вылезти на свет Божий. Может быть, это Заглоба таким образом добыл платье для себя и Елены.

"Да, да, иначе и быть не может!" — повторял про себя наместник и чувствовал, как на сердце у него становилось легче.

Неужели всемилостивый Бог не охранит невинность Елены? Пан Скшетуский почувствовал потребность в успокоении и пошел исповедоваться к отцу Муховецкому. Ксендз повел его в исповедальню и долго вел с ним беседу. Он говорил, что человек не должен сомневаться в милосердии Божием, что гражданин обязан всем жертвовать для блага отчизны. Он нарисовал такую яркую картину падения и позора страны, что рыцарь почувствовал, как любовь к ней вновь завладевает его истерзанным сердцем.

Ксендз закончил исповедь, благословил наместника и приказал ему до утра недвижимо пролежать на полу в крестообразном положении.