Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Если ваше сиятельство требует нашего ответа, то я скажу, что вы, со свойственной вам проницательностью, совершенно верно поняли намерения Хмельницкого. Я думаю, что на письмо его нечего обращать внимание и, доставив княгиню в безопасное место, надо идти за Днепр и начинать войну, прежде чем Хмельницкий затеет свои переговоры. Республика будет опозорена, если кровью не смоет своего оскорбления. А засим я жду, что скажут Другие.

Обозовый стражник, пан Александр Замойский, ударил рукою по рукояти сабли.

— Пан хорунжий! Вашими устами говорит сама мудрость. Нужно обезглавить гидру, прежде чем она разрастется и пожрет нас.

— Аминь! — прибавил ксендз Муховецкий.

Другие полковники последовали примеру стражника и загремели своими саблями. Настала очередь Вурцеля.

— Князь! — сказал он. — Я нахожу оскорблением для вашего имени то, что этот негодяй осмелился писать вам. Он гетман самозванный, и пан Скшетуский поступил хорошо, не приняв его писем к вашему сиятельству.

— И я так же думаю, — сказал князь, — а так как самого самозванца здесь нет, то пусть он понесет кару в лице своих послов.

Он обратился к полковнику татарской хоругви:

— Пан Вершул, прикажите своим татарам обезглавить всех казаков, а главного из них посадить на кол, да поскорее.

Вершул склонил свою рыжую голову и вышел, а ксендз Му-ховецкий, который всегда удерживал порывы князя, сложил умоляюще руки и смотрел прямо в глаза князя.

— Знаю, святой отец, что вам нужно, — сказал воевода, — только этого быть не может. Казнь нужна для устрашения тех, кто бесчинствует за Днепром; ее требует и достоинство нашего имени, и польза республики. Нужно убедительным примером показать, что есть еще кто-то, кто не боится этого разбойничьего атамана.

— Князь, он же отпустил пана Скшетуского, — несмело сказал ксендз.

— Благодарю вас от его имени, что вы приравниваете его к разбойникам. — Тут князь нахмурил брови. — Впрочем, довольно об этом. — Он снова повернулся к полковникам. — Я вижу, господа, что все вы склоняетесь к войне; такова и моя воля. Мы пойдем на Чернигов, собирая шляхту по дороге, а под Брагимом переправимся. А теперь — в Лубны!

В это время двери отворились, и на пороге показался пан Розтворовский, отправленный два дня назад на разведку.

— Князь! — воскликнул он. — Бунт усиливается! Розлоги сожжены, в Василевке все наши поголовно вырезаны!

— Как, что, где? — посыпались с разных сторон вопросы. Но князь сделал рукою движение, чтобы все умолкли, а сам

начал расспрашивать:

— Кто сделал все это: бродяги или какое-то войско?

— Говорят, что Богун.

— Богун?!

— Да.

— Когда это было?

— Три дня тому назад.

— Вы шли за ним следом? Догнали? Схватили кого-нибудь?

— Я шел следом, но догнать никого не мог; они опередили меня на три дня. Но я выяснил, что они пошли назад, на Чигирин, а потом разделились. Половина пошла к Черкассам, половина на Золотоношу и Прохоровку.

— Я встретил один отряд, о котором доводил до сведения вашего сиятельства, — сказал пан Кушель. — Они сказали мне, что посланы Богуном препятствовать крестьянам бежать через Днепр, и я их пропустил свободно.

— Вы сделали глупость, но я не виню вас, — сказал князь. — Трудно не ошибиться, когда здесь изменник на изменнике.

Вдруг он схватил себя руками за голову.

— Боже всемогущий! — воскликнул он. — Я припоминаю, Скшетуский говорил мне, что Богун ищет руки княжны Курцевич! Да, да! Так вот отчего Розлоги сожжены… Девушка, должно быть, похищена. Эй, Володыевский, скорее! Вы возьмете пятьсот человек конницы и еще раз поедете на Черкассы; Быховец с пятьюстами валахов пусть идет на Золотоношу до Прохоровки. Лошадей не жалеть; кто отобьет девушку, тот получит Еремеевку. Живо! Живо!.. Ну, а мы — на Розлоги и Лубны.

Полковники бросились исполнять приказы князя.

Работа закипела. Князю подали его сивого жеребца, на котором он обыкновенно ездил в поход. Через час полки двинулись и вытянулись длинной пестрой лентой по филипповской дороге.

Близ околицы глазам солдат предстало кровавое зрелище. На плетне пять отрубленных казацких голов смотрели на проходящих мертвыми белками широко открытых глаз, а невдалеке, на зеленом пригорке, еще метался посаженный на кол атаман Сухая Рука. Острие проникло до половины тела, но несчастному атаману предстояли еще долгие часы адской муки, пока смерть не сомкнет его вежд. А пока он не только был жив, но и провожал глазами проходящие полки, — глазами, которые говорили: "Да покарает вас Бог, с вашими детьми и внуками до десятого поколения, за кровь, за раны, за муки". И хоть он был простой казак, хоть умирал не на пурпуре, не на златотканой парче, не в спальне старинного замка, а под открытым небом, на колу, — его мучения и смерть, парящая над ним, осеняли его таким величием, вложили столько ненависти и презрения в его очи, что все хорошо поняли, что он хотел бы сказать.