Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

И шляхтич прыгнул в ров. За ним бросились все, кто был на валах. Никакая сила, даже приказ князя, не удержали бы этого взрыва гнева. Из рва они взбирались по спинам других, хватались руками и зубами за края вала, а кто выбрался, тот бежал вперед, не оглядываясь, бегут ли за ним прочие. Осадные машины окутались дымом и вздрогнули от грома выстрелов, но это не помогло. Заглоба летел впереди с саблей над головой, страшный, разъяренный, похожий на взбесившегося быка. И казаки, со своей стороны, пошли навстречу с цепами и косами, словно две стены столкнулись друг с другом. Но сытые собаки не могут долго сопротивляться голодным и бешеным волкам. Вытесненные из своих позиций, поражаемые саблями, казаки не выдержали напора, смешались и бросились назад к проходу. Пан Заглоба свирепствовал, как львица, у которой отобрали львенка, бросался в самую гущу схватки, резал, колол, топтал. Вокруг него образовалась пустота, а рядом с ним шел, как всепожирающий огонь, Володыевский.

Стрелки, сидящие в машинах, погибли все до одного, остальные казаки убежали назад. Солдаты осторожно сняли с башни пана Подбипенту и опустили его на землю.

Заглоба бросился на его тело.

Сердце Володыевского разрывалось на части при виде мертвого друга. Легко было понять, какою смертью погиб пан Лонгинус: все тело его было покрыто ранами от стрел. Только лицо оставалось нетронутым, за исключением одной раны на виске. Несколько капель крови запеклось на его щеке, глаза были закрыты, бледное лицо озарено улыбкой, и, если б не синеватая бледность, не холод смерти, сковавший его черты, можно было бы подумать, что пан Лонгинус спокойно спит. Товарищи взяли и понесли его на плечах в замковую часовню.

К вечеру сколотили гроб, а ночью совершен был весь похоронный обряд.

Собралось все духовенство из Збаража, за исключением смертельного раненного при последнем штурме ксендза Жабковского, пришел князь, поручив исполнение своих обязанностей старосте красноставскому, пришли и вожди, и пан коронный хорунжий, и пан Пшеимский, и Скшетуский, и Заглоба, и все офицеры хоругви, в которой служил покойный. Гроб поставили около свежевыкопанной могилы, и церемония началась.

Ночь была тихая, звездная, факелы горели ровным пламенем, бросая свет на желтые доски гроба, на фигуру князя и суровые лица рыцарей.

Дым из кадильниц спокойно возносился к небу, распространяя кругом благоухание мирры; тишину прерывали только сдавленные рыдания пана Заглобы, тяжелые вздохи рыцарей да далекий грохот выстрелов на валах

Ксендз Муховецкий поднял руку, рыцари задержали дыхание, a он, помолчав минуту, возвел глаза к звездной высоте и начал говорить:

— Что за стук слышится ночью там, в небесные врата? — спросил ключник Христа, пробуждаясь от сладкого сна. — Отвори, святой Петр, отвори, я — Подбипента.

— Но какие дела, какие заслуги дают смелость тебе, пан Подбипента, беспокоить святого привратника? По какому праву ты желаешь войти туда, куда самовольно не может войти ни вельможа, ни сенатор, ни владыка обширного царства, куда вступают не по широкому, гладкому пути, а по узкой, тернистой дороге добродетели?

— 01 Отвори, святой Петр, отвори скорей! Такою крутою тропинкой шел наш дорогой сотоварищ, пан Подбипента и, наконец, пришел к тебе, утомленный, как голубь после долгого полета, пришел нагой, как Лазарь, пришел, как святой Себастьян, пронзенный языческими стрелами, бедный, как Иов, чистый, как агнец, без греховной скверны, с жертвой крови, радостно пролитой для отчизны.

— Пусти его святой Петр… если ты не пустишь его, кого пустишь в это время греха и преступления?

— Пусти его, святой ключник, пусти этого агнца; да пасется он на райских пастбищах, ибо голодным прибыл он из Збаража.

Так начал свою речь ксендз Муховецкий и так красноречиво нарисовал образ пана Лонгинуса, что всякий почувствовал себя ничтожным перед этим скромным гробом. Рыцари начинали все яснее и яснее понимать, какую великую потерю понес Збараж. А ксендз все одушевлялся и когда начал описывать выход и смерть мученика, совсем забыл о цитатах и риторике, расплакался, как Заглоба: "Прощай, брат, прощай, товарищ! Не к земному царю, к небесному идешь ты и туда, к подножию Его престола, отнесешь ты наши стоны, наш голод, наше горе и отчаяние и, может быть, там вымолишь нам помощь, но, увы, сам не вернешься более… вот и мы плачем, орошаем слезами твой гроб, потому что сердца наши бились любовью к тебе, наш возлюбленный брат!".

За ксендзом плакали все, и князь, и вожди, и войско, и более всего друзья покойного. Но когда ксендз в первый раз запел "Requiem aeternam dona ei Domine!" [98], раздались общие рыдания, хотя все присутствующие каждый день, каждый час сталкивались со смертью.