Огненная арена

7-го декабря, когда в Москве вспыхнула всеобщая стачка, мгновенно переросшая в вооруженное восстание, и на всю страну разнеслись призывы: «На карту поставлено все будущее России: жизнь или смерть, свобода или рабство… Смело же в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане!», в Асхабаде царил мрачный хаос. Офицерство, октябристы, кадеты и перешедшие на их сторону служащие Управления железной дороги и телеграфно-почтового ведомства составляли списки активных участников забастовки.

Монархически настроенные господа теперь предавали анафеме не только социал-демократов и эсеров, но и в открытую кляли самого начальника Закаспийской области за либерализм, за мягкотелость, проявленные в критические для монархии дни. Пошли слухи о замене начальника области и уездной власти. Уссаковский, видя, как лютуют монархисты, возмущался, нервно расхаживая по кабинету или дерзко отвечал на телефонные звонки дома. И всеми делами в канцелярии распоряжался полковник Жалковский. Преданные ему штабисты беспрекословно выполняли приказы и откровение злорадно смеялись над начальником. Теперь уже подсчитывали не только революционеров, но и приверженцев Уссаковского. Кто там заодно с ним? Кто проявлял крайний либерализм и возвеличивал государственную думу? Кто, кроме Уссаковского? Куколь? Пересвет-Солтан? Слива, Лаппо-Данилевский? Еще кто?

И те, кого правитель канцелярии поминал недобрым словом, спешили повиниться, «очиститься от черных пятен бунта». Один за другим побежали к правителю канцелярии. Первым явился штабс-капитан Пересвет-Солтан. Растерянный, потный, словно на дворе не зима, а знойное лето, замешкался у порога. А бывало без приглашения плюхался в кресло и начинал разговор. А тут — на тебе, растерялся. И полковник, видя его таким ничтожным, сделался еще строже:

— Что у вас, господин полицмейстер? С чем пожаловали?

— Был я в клубе велосипедистов, ваше высокоблагородие. Собрание там демократы проводили. Ну и один социал-демократ, студент Васильев, назвал государя Николаем Кровавым. На вопрос мой: «Не послышалось ли мне?», он посмел ответить: «Вы не ошиблись», Я было напомнил председателю собрания Нестерову, что подобный возглас есть оскорбление личности монарха, а он мне говорит: «Мы это знаем».

— Зачем вы мне это рассказываете, господин полицмейстер? — перебил его Жалковский. — Или вы хотите лишний раз доказать, что демократы не повинуются вам и не считаются с вами? Мы и без вашего рассказа знаем. Да и как им повиноваться, когда ваши полицейские в октябре в городском саду на митингах выступали. Как сейчас помню: вышел один пузатый, фуражку заломил на затылок и кричит: «Надоело, дорогие граждане, слышать нам, как нас обзывают «фараонами» Ишь ты, дрянь какая надоело, видите ли!

— Ваше высокоблагородие, я того полицейского!.. — попробовал защититься Пересвет-Солтан, но Жалковский вновь осадил его:

— Ах, вот оно что! Вы «того полицейского». А перед церковью на паперти кто извинялся? «Да я, говорит, только пол велел побрызгать, чтобы ему дышалось легче». А перед кем извинялся-то, не приведи господь! Перед вдовушкой Стабровского!

— Ваше высокоблагородие, не извольте сердиться, прошу вас! Искуплю все свои грехи, ей-богу!

— Поздно спохватились, Пересвет-Солтан. Поздно! Я ни одного слова не «кажу в вашу защиту. Мне не угоден такой полицмейстер. Ступайте!

Через день в этом же кабинете лебезили перед Жалковским прокурор Лаппо-Данилевский и его помощник Слива. Этих правитель вызвал к себе сам. Усадив начальственным жестом обоих в кресла, он подал им бумагу из Ташкента и велел досконально ознакомиться. Слива взял машинописные страницы и начал читать вполголоса своему начальнику «Отношение министра юстиции» по поводу наказания за участие в ноябрьско-декабрьской забастовке. Подробная петиция, вскрывая массовые беспорядки, охватившие после 17 октября 1905 года некоторые местности империи, касалась также пределов Туркестанского генерал-губернаторства. Лаппо-Данилевский и его помощник обвинялись в попустительстве демократии. «Более того, — говорилось в документе, — господин Слива принял как должное насилие над собой со стороны железнодорожных рабочих Казанджика».

— Бог свят, — лицемерно перекрестился Слива, дочитав до этого места. — Ну какое там насилие? Просто меня поругали, сняли с поезда и держали в вагоне, в тупике. Потом отпустили.

— И это говорит помощник областного прокурора? — ухмыльнувшись, произнес Жалковский. — «Поругали», «сняли с поезда". Нет, господин Слива, не поругали, а оскорбили нецензурными словами, не сняли, а вытащили, как побитую собачонку, и втиснули в арестанский вагон! И вы, вместо того, чтобы возбудить дело против рабочих, решили скрыть свой позор!

Слива, покаянно улыбаясь и вздыхая, выдержал поток «красноречия» полковника и принялся читать дальше. И весьма был обрадован, когда дошел до строк о Лаппо-Данилевском.