Огненная дорога

— Да, в этом нет нужды. — Он встал и принялся расхаживать по кабинету в глубокой задумчивости, потирая руками подбородок. — Если мы это сделаем, я стану изгоем. Оно, может, и стоило бы того, если бы я точно знал, что с Кэролайн все будет в порядке, но ты, похоже, не можешь дать никаких гарантий.

Она опустила голову.

— Мы все станем изгоями. Я не смогу работать врачом очень долгое время, а может, и никогда. И нет никаких гарантий того, что с кем угодно из нас все будет в порядке.

Майкл бросил взгляд в направлении кухни, где Кэролайн сидела за столом.

— Знаешь, ты вовсе не обязан делать это, — продолжала Джейни. — Ты можешь предпочесть остаться здесь.

— И потерять жену? И нашего ребенка? Если кто-то узнает… об этой инфекции, ее заберут, а мне известно, что случается с теми, кого забирают.

— Может, это просто местная инфекция, затрагивающая только мизинец на ноге. И больше ничего. А если это стафилококк… думаю, что…

Она хотела сказать: «…болезнь как будто что-то сдерживает». Однако это прозвучало бы совершенно нелепо. Поэтому Джейни закончила:

— Может, она переборет болезнь.

— Вероятность такого исхода меньше двух процентов.

— Она перенесла бубонную чуму и выжила, Майкл. Она очень крепкая. А ведь тогда у нее не было тех причин цепляться за жизнь, как сейчас.

Он вздохнул, устало и раздраженно.

— Ладно, я пойду поговорю с ней.

Джейни глянула на часы.

— Только поторопись. И, Майкл, — сказала она, когда он был в дверях; он обернулся, с выражением грусти на лице, — не говори ей ничего о пальце на ноге… пожалуйста… пока не говори.

Последнее, что Джейни сделала до отъезда, — это наложила герметичные повязки на пальцы на ноге и руке Кэролайн. Последнее, что сделал Майкл, когда все его снаряжение было загружено на заднее сиденье «вольво», словно дань, в которую оно внезапно превратилось, — облачился в свой биокостюм.

«Никогда не знаешь, что может пригодиться по дороге».

Запирая дверь своего дома, он, со шлемом под мышкой, бросил прощальный взгляд на все, что они с Кэролайн нажили за время их недолгого, но такого счастливого брака. И со смутным чувством стыда осознал, каким ненужным все это кажется, когда вот-вот снова зазвонит колокол.

Тридцать пять

Наблюдая за реальным воплощением того, что должно было стать самым сокровенным знанием его жизни, де Шальяк видел не умелое священнодействие мастера, а неуверенные, иногда какие-то совершенно безумные на вид попытки во что бы то ни стало спасти испуганного мальчика, над которым смерть, казалось, простерла свою руку. Бок о бок с Алехандро трудилась молодая женщина, вдова, которой не было еще и двадцати; тем не менее ей уже пришлось многое пережить, и дальше, скорее всего, ее не ждет ничего хорошего. И хотя в других обстоятельствах больной мальчик называл бы ее «тетей», сейчас он об этом, конечно, не догадывался. Де Шальяк понимал, что не чувство вины перед графиней заставляет Алехандро делать то, что он делает, для ее занемогшего сына. Нет, им двигали лишь чувство чести, любовь к своему ремеслу и желание хорошо делать свое дело. Он и его дочь заботливо, нежно вымыли ребенка, переодели в чистое и всячески старались успокоить, даже тогда, когда вливали ему в рот ужасную вязкую жидкость — лекарство, предписанное мудрой старой женщиной, научившей лекаря, как делать то, что должно быть сделано.

Стоя в углу комнаты, куда Алехандро прогнал де Шальяка ради его же безопасности, он потрясенно наблюдал, как лекарь и его дочь работают, забыв о собственном здоровье и благополучии. Они смешивали свое мерзкое варево в определенных пропорциях — на два пальца порошка высушенной мертвой плоти пригоршню таинственной воды. Точно выдерживая нужные интервалы времени, отмеривали дозы и заставляли мальчика глотать лекарство, не обращая внимания на его протесты.

И когда страдания на какое-то время отпускали ребенка и он успокаивался, лекарь сидел у его постели и рассказывал всякие истории, которые давным-давно слышал от своего ныне покойного друга, — о воинских подвигах, о рыцарских поединках, об умении владеть мечом. В общем, обо всем том, что ожидало мальчика в будущем — если он выживет.

Чувство уважения к еврею, который занимал его мысли на протяжении многих лет, росло с каждым часом; сейчас де Шальяк восхищался еще и тем, как прекрасно тот сумел вырастить и воспитать девушку. Алехандро все делал превосходно — и это тоже не стало исключением.

В конце концов болезнь отступила, и бубоны начали съеживаться. Увидев это, де Шальяк испытал странное, незнакомое чувство радости. Не то победоносное, какое обычно охватывало его, когда он одолевал жестокую болезнь; нет, это была простая радость при мысли о том, что ребенок будет жить, обнимать мать, следовать по стопам отца. И еще он восхищался тем, каких невероятных успехов в своем ремесле добился этот таинственный скиталец. Может, впервые в жизни де Шальяк признал чье-то превосходство над собой.

— P`ere! — услышал Алехандро.

И тут же проснулся в кресле у постели мальчика. Перед ним стояла Кэт.

— У меня схватки.