— Наверное, это прозвучит странно, но я хочу поблагодарить Богов за одну очень страшную грозу, в которую нам не так давно довелось попасть. Потому что если бы не эта гроза, такая яростная и неистовая, каких я немного видел в своей жизни, мы бы никогда не оказались там, на побережье Мадверы, и я никогда бы не встретил Иррис — мою будущую жену. Сама Богиня Айфур привела нас к ней и постучала в её двери.
Себастьян дотронулся до пальцев Иррис и помог ей встать, повернул к себе и, уже обратившись не к гостям, а к ней, глядя в глаза, продолжил:
— И вот теперь ты здесь, и Боги благословили наш союз, и я безмерно счастлив, потому что ты самая прекрасная женщина из тех, кто попадались на моём пути. И я надеюсь, благословение Богов, которое осенило нас сегодня, не оставит нас и в дальнейшем, и мы проживём долгую и счастливую жизнь. Я хочу поднять этот бокал за тебя. За мою невесту — женщину, которая любит музыку, поэзию, живопись, свободу и ветер… И я очень надеюсь на то, что она полюбит и меня.
Он говорил это, и его глаза сияли почти так, как там, в Мадвере, когда шторм сокрушал побережье, а Иррис рассказывала Себастьяну о книгах на своих полках. И сердце её вдруг сорвалось, понеслось в бешеной скачке, и пол снова едва не ушёл из-под ног, и ничего в мире не было прекраснее этих слов, и именно такие слова она хотела услышать в своих мечтах от любимого, если бы…
…если бы краем глаза не видела, как смотрит на них сейчас Альберт.
И она смутилась, опустила ресницы, а Себастьян поднял бокал и нежно поцеловал её руку.
Под сводами Красного зала повисла тишина, и была она такой глубокой и вязкой, словно Себастьян только что зачитал эпитафию, а не поздравительную речь.
Первой захлопала в ладоши тётя Эверинн. И только, кажется, после пятого хлопка к ней присоединились остальные. Потом звякнули бокалы, Иррис и Себастьян опустились в кресла, и обед начался.
Слуги разносили блюда — запечённых угрей, мидий в белом вине и рыбу, фаршированную оливками и лимоном, и за столом на короткое время воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком вилок, ножей и редкими замечаниями о гранатовом соусе или степени нежности суфле.
А Иррис есть не могла.
Едва дотронулась ножом до того, что оказалось перед ней на тарелке, и только выпила воды. Она даже кожей ощущала эти взгляды за столом.
И вот она снова была таким же блюдом, как фазан в перьях, украшающий середину стола совсем как тогда в Мадвере, когда тётя Огаста пригласила тётю Клэр, чтобы взять её измором и выбить согласие на брак. Разница была лишь в том, что она пока не знала, что именно нужно от неё родственникам Себастьяна, которые разглядывали её оценивающе и с любопытством. А то, что каждому из них что-то от неё нужно — в этом она уже не сомневалась.
Но настоящей пыткой для неё стал Альберт. Могла ли она подумать, что он окажется от неё так близко?
Даже не поднимая глаз, она ощущала, как он смотрит на неё, как над столом между ними словно колышется море огня, и как этот огонь касается её, обжигая душу.
Бокалы пустели, и трапеза плавно перетекла в негромкую беседу. Снова послышались разговоры о Грозовой горе, о зное ранней осени, гостях и церемонии, Себастьян тихо беседовал с тётей Эверинн, а Иррис рассматривала узоры на блюде с сыром, стараясь не привлекать ничьего внимания. Но из мирного созерцания тонкой работы художника по фарфору её вырвал голос Альберта, обращённый к её жениху:
— Себастьян, ты не возражаешь, если я расспрошу твою… невесту о тех местах, откуда она родом?
Вопрос был совершенно невинный и вполне уместный за столом, и Себастьян ответил:
— Ну, разумеется.
— Иррис… Какое красивое имя, — произнёс он негромко, — я хотел спросить, Мадвера — это, кажется, по дороге из Индагара в Фесс? Если я не ошибаюсь, это немного в стороне, на побережье, да?
Тон его был совершенно обыденный, но у Иррис сердце ушло в пятки.
— Да. Это там, — только и смогла она ответить коротко и тихо, не отрывая взгляд от тарелок перед собой.
— Я, кажется, знаю это место. И какое совпадение, я недавно проезжал как раз по той дороге, — продолжил Альберт совершенно невозмутимо.
— И что это за город — Индагар? — спросил Тибор. Не дожидаясь, пока слуги нальют вино, он прихватил графин и плеснул себе сам гораздо больше, чем это позволяли правила этикета.