Огненная обезьяна

— Пли! — Скомандовал Фурцев своим залегшим бойцам. Раздалось три выстрела. Плахов запутался пальцами в курке. У Доскина была осечка. Мышкин, разумеется, нанес максимальный урон ворогу. Его пуля попала крайнему справа самурайцу прямо в харакири. Тот, не издав ни звука, схватился за живот и упал на колени. Сам капитан изорвал в клочья наплечник самому рослому ворогу, стоявшему в середине толпы молчаливых рогачей. Твердило угодил пулей в костер, выбил из него искрящееся полено, получилось эффектно, но не полезно.

По всем суворовским правилам, нужно было после залпа идти в штыковую, пока противник не опомнился, но поручик крикнул:

— Лежать!

Все уткнулись в снег. Плахов же услышавший вместо команды "лежать!", команду "бежать!", начал с тихим стоном отползать назад, вниз по склону.

Ужас внезапности стал спадать с самурайской компании, послышались краткие, бодрящие возгласы командиров, поползли из ножен акульей кожи покрытой лаком, изогнутые лезвия. Заиграли раздраженные, огненные блики на полированной стали. Вся эта немалая по меркам здешней войны армия, дважды семь самураев, сдвинулась с места, и в этот момент рвануло.

Взрыв получился, как бы чуть растянутый во времени, в нем было два ядра, как бывает два желтка в яйце. По крайней мере, так показалось уткнувшемуся лицом в теплый снег поручику Фурцеву. Когда он выглянул из-за бруствера, то увидел толстый, жгут белого дыма, он, туго заворачиваясь вокруг себя, вываливался с батареи. Сверху же, прямо из звездного неба падало на россыпь мелких горящих обломков, какое-то полыхающее полотнище. Сорванная взрывом и загоревшаяся в полете палатка, понял Фурцев.

Большая поляна в цветущем вишневом саду. Раннее утро. Туман бесшумно и быстро испаряется, и скоро о нем останется одно воспоминание, как и о заснеженном мире ночного боя. Он остался далеко-далеко позади, не менее, чем в пятистах шагах, вместе с взорванным утесом, ельником-спасителем, пороховым перегаром и еще немного теплыми трупами.

Поручик Фурцев стоял по щиколотку в мокрой траве, спиной к белому, прохладному дереву, отчего особенно отчетливо горели две длинные царапины, на щеке и над правой бровью. Егерский мундир висел на нем лохмотьями. Справа стоял, победительно расставив ноги, и опираясь закопчеными руками на пистолеты за поясом, довольный жизнью, и победой унтер Мышкин. В общем, вокруг было полно разнокалиберно одетого, вооруженного, и сильно перепачканного народа. Они были еще горячие, сморкались и матерились, рассказывая, как им удалось отличиться нынешней ночью.

Пленные, обезоруженные, в полуободранных доспехах самураи, располагались на противоположном конце поляны. Лица у них были грязны и непроницаемы. Руки связаны, хотя это было, пожалуй, лишнее. Вид они имели настолько капитулировавший, что веревки на руках смотрелись как ненужное унижение. Это ротмистр Родионов, главный победитель распорядился насчет веревок, и многие из солдатиков не считали это перестраховкой. Вон как конвойные выставляют перед собою штыки, опасаются. Только что побежденный ворог вполне доказал свою цепкость, лютость, боевитость. А ну, как ломанет с отчаянья, можно и не отбиться.

Родионов подошел слева к Фурцеву, хлопнул по плечу и протянул плоскую фляжку с отвинченной крышкой.

— Глотни, разведка.

Перебивая замедленно-свежее дыхание цветущий сакуры, от него бодро и беззаботно разило спиртным.

— Глотни, глотни, трофей!

Фурцев взял теплую на ощупь фляжку, поднес ко рту, отхлебнул. Не по-родному пьянящий огонек покатился внутрь.

Родионов благодушно вертел головой, что-то насвистывал.

— Смотри-ка, сплошные вишни, все как положено.

Капитан не успел ему ответить, слева на поляну по тропинке спустились три пары японцев под конвоем четырех гренадеров. Пленные несли большие плетеные корзины нагруженные песком.

— Наконец-то! — Крикнул ротмистр. — Я думал, что мы никогда не дождемся.

Из толпы пленных вышел довольно высокий сухощавый мужчина с седой короткой бородой, в плотно завязанном коричневом кимоно. Прорези глаз у него были так узки, что он и среди прочих пленников мог бы считаться японцем. Эффект усугубляли плотно сжатые, чернильно-синие губы. Он молча и выжидательно смотрел на Родионова, тот махнул на него зажигалкой и крикнул, нашаривая за отворотом рукава бычок.

— Да, давай уже, начинай.

Седой японец коротко, но отчетливо поклонился и отдал песконосам команду. Те стали равномерно посыпать центр поляны песком, добытым должно быть на берегу того самого пруда, что поблескивал сейчас на солнце возле трагического штаба.

— Знаешь, как его зовут? — Спросил Фурцева ротмистр, окутывая сигаретным дымом.

— Кого?

— Ну, этого, седого.

— Как?

— Ноги. Вот так вот — Ноги. Хорошая фамилия для генерала, чья армия бежит.

Фурцев кивнул.

— Да, смешная фамилия. Он что, их командующий?

— Да нет, он начальник охраны ихнего главного, принца какого-то. Тому ночью башку камнем разнесло. А этот, главный слуга, должен теперь горе показать и камикадзе себе сделать.

— Харакири.

— А, не один черт.