Огненная река

Я опять подняла голову и вытерла воду, заливавшую лицо. Муж пишет издалека, из глубины Африки о том, что хочет вернуться, и мы сможем начать всё заново. Но так не бывает. Желание начать заново — это обычно всего лишь слабая надежда что-то изменить. Три года назад, уходя и оставляя ему Сонхи, я сказала ему то же самое. Муж не уговаривал меня. Но когда я действительно ушла, он назвал меня злой и отвернулся от меня.

Как и другие женщины, которые узнали, что у мужа есть любовница, я тоже хотела пойти к ней, разбить зеркало ночным горшком, разорвать одеяло в клочья и оттаскать её за волосы. Но вместо этого по ночам, когда муж не возвращался домой, я ждала его в тёмном переулке. Во время дождя я стояла до темноты и крутила зонтик, как вертушку на палочке. И в такие ночи мать приходила ко мне, и так свежо выглядела, будто её только что вымыли.

Мать жила одна в другом доме. Я никогда не жила с ней, поэтому это не казалось мне странным. А в моём доме были отец, мачеха и её дети. Никто из них не скрывал мать от меня. Она тяжело перенесла роды, её парализовало, а потом в неё вселился дьявол.

Везде, где проводился шаманский обряд кут, всегда можно было увидеть мою мать в традиционной синей кофте, в красной юбке, в длинном тёмно-синем халате без рукавов квэчжа и в чёрной меховой шапке, что носили слуги времён династии Чосон; в руках она держала веер и колокольчик. Мать, которая отличалась крупным телосложением и высоким ростом, легко, не раня себя, бегала по острым ножам, а после обряда падала и не могла подняться. Её ноги были бессильны, и передвигалась она только в инвалидной коляске.

Мать была совсем не красивой. Скулы сильно выдавались, лицо было землистого цвета, а губы — синими. Сейчас я понимаю, что это было от курения, но в детстве я никак не могла поверить, что меня родила женщина, у которой синие губы, которая редко улыбается, у которой лицо так лоснится, будто она вспотела, или её намочил дождь, которая корчится от страданий и от этого становится похожей на персонаж картин Сипчжандо[11]. Я не могла поверить в это, поэтому мне было всё равно.

Я приходила к ней часто, когда хотела, потому что каждый раз, когда я у неё появлялась, она угощала меня рисовыми хлебцами и финиками. Отец и мачеха меня не отговаривали от визитов к ней. Бывало, я возвращалась после захода солнца и пыталась открыть запертую дверь, и мачеха, услышав шум, вставала далеко не сразу. Она снимала дверное кольцо и говорила, что они думали, будто я совсем ушла к шаманке. Голос её был совершенно без эмоций. В такие моменты отец в темноте давал знать, что он недоволен мной. А мне всякий раз было неудобно, и я волновалась отчего-то, переступая через младших братьев и сестёр, спящих рядком на полу. Я ложилась, поворачивалась лицом к стене и тихо сопела. Хотя мачеха не хотела делить со мной одну спальню, и ей было лень отпирать мне дверь, мне в голову никогда не приходила мысль спать в доме матери, где висят картины с изображением духов, и в стену воткнуты нож и копьё, где все время, днём и ночью при свечах цветут пёстрые искусственные цветы, будто души умерших. К тому же, люди говорили, что в темноте к матери на ночлег приходит дух, поэтому она и ушла из дома, найдя отцу другую женщину.

— У отца всё нормально?

Когда я приходила к матери, она предлагала поесть. Я уплетала еду, поэтому мне было не до её расспросов. Тогда мать тяжело вздыхала, придвигала к себе коробку спичек, зажигала сигарету и напевала тихонько: «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан, бабочка-парусник, ты тоже полетишь с нами, кленовые листья опали из-за сильного инея в октябре, наша пустая жизнь, как роса на листе, и мы уходим такими же беспомощными, какими появились на свет…» И тогда её плечи начинали дрожать.

По ночам, когда муж не возвращался домой, я вспоминала мать, и как она, тоже выплёскивала в песне свои грусть и обиду, напевая: «Бабочка, бабочка, давай полетим на гору Чхонсан…», и я возвращалась домой, как будто совершенно отказалась от всех надежд, и вдыхала воздух холодного, чистого до спазм в горле, раннего утра.

— Это местечко очень даже неплохое.

Хансу поднял льняную штору, заглянул в помещение, потом повернулся ко мне. Я замешкалась. Но вскоре вошла следом и сказала: «Хорошо». Внутри было немного людей, видимо, потому что вечер только наступил.

— Что закажем?

— Сочжу, конечно…

В ответ на мои слова Хансу поднес руки к губам и затрубил — «пилик-пилик».

Хозяйка тотчас принесла поднос, на котором стояли бутылка сочжу и два перевёрнутых стаканчика. Хансу нетерпеливо сорвал пробку зубами и налил мне. Когда я тоже собралась налить ему, он с очень серьёзным выражением лица помотал головой, наполнил свой стакан сам и быстро выпил, будто испытывал жажду. А я молча смотрела на свой. Водка такая прозрачная; даже просто смотреть на неё доставляло мне удовольствие. Я крепко держала в руке стаканчик и тихонько покачивала им. Наполненный жидкостью стаканчик качался так опасно, что, казалось, он вот-вот опрокинется, но ни капли не вылилось.