Огненная река

Казалось, теперь мать, которая кое-как выбралась на деревянный пол террасы, сползёт по каменной ступеньке, но она вдруг резким движением встала. Она была очень высокого роста. Пламя уже охватило рукава, и они развевалось в воздухе, как яркий факел. Мать превратилась в дерево-пламя. Мне казалось, она выбежала, не вытерпев жара огня, чтобы спастись от него, но на самом деле она лишь прыгала на месте, размахивая длинными руками, будто танцевала. Как в шаманском обряде она стала огромным деревом-пламенем и горела. Я спряталась среди людей, замеревших от ужаса, не в силах подбежать к ней и остановить огонь, и до конца наблюдала за происходящим. Я не думала, что мать умирает. Казалось, она последний раз в жизни проводит большой торжественный обряд, призвав все до одной неуспокоенные души.

— Дух, Дух, Главный Дух горы, покрытой зелёными ивами, мы положим тебя в нокбан[13], а тело положим в гроб, после этого посмотрим вверх и увидим множество глубоких долин и множество вершин, а вниз посмотрим — увидим белый песок.

— Я уже пришёл, пришёл уже с вашими заклинаниями и вошёл в тело шаманки, я уже здесь. Ах, когда я был жив, я не мог этого сделать, я пришёл, став жителем загробного мира.

В те минуты я чётко слышала напев Чиногви[14], привлекательную и возбуждающую ритуальную мелодию на барабане, сопровождающую шаманский обряд. Потом мать упала на землю. Даже на земле она долго-долго и ярко горела, будто пламя охватило свежие ветви сосны. Потом на неё упала большая перекладина, державшая колонны дома, и, как гигантская змея, придавила её.

Тело матери, покрытое травами, унесли в горы за посёлок. Говорили, что когда травы и плоть сгниют и останутся лишь белые кости, её мёртвая душа попадёт в хорошее место. Горы за нашим посёлком всё лето и всю осень кишели диким зверьём и роем серых мясных мух. Но кости матери после лета, осени и даже после снежной зимы не стали белыми. Толстый слой травы, покрывавший её тело, сгнил, потом высох и разлетелся, как пыль, а кости матери, с оставшимися ещё кое-где кусочками плоти, всё ещё оставались чёрными, как сосновый дёготь.

Но когда наступала ночь, они горели бело-зелёным светом, и были похожи на цветы. Кости матери, из каждого сустава которых вырастали белые цветы, соединялись в большое цветущее дерево, а когда наступало утро, они превращались в мёртвый пень, покрытый увядшими цветами и становившийся всё чернее. Я не могла забыть, как мать, передвигавшаяся только в коляске, встала вдруг выше всех, и как она потом упала, словно горящее дерево. И я всегда переживала из-за того, что кости матери так и не смогли побелеть.

По поводу смерти матери люди постоянно шушукались, сплетничали, передавая друг другу бесчисленное множество раз, что на неё напал дьявол, и поэтому она сгорела, что её кости не могут побелеть из-за того, что не устроили обряд, который помог бы попасть в рай. Когда идёт дождь или когда ночью на землю опускается густой туман, слышится печальная грустная песня шаманки, которую поёт обиженная мёртвая душа. Тогда даже под огнём керосиновой лампы лица отца и мачехи становятся белыми от волнения.

В туман мы уплыли оттуда на лодке, будто сбежали. Но даже когда я повзрослела, мне часто снилась мать, и я видела магнолию, цветущую на её костях. По ночам, когда муж не возвращался домой, я горячо мечтала нарисовать магнолию и сдерживала ненависть, пускавшую свои глубокие корни в мою душу.

Когда вторая бутылка опустела, Хансу, щёлкнув пальцами, позвал хозяйку. Она принесла ещё бутылку. Дрожащей рукой он налил себе сочжу. А я быстро выхватила у него бутылку и осторожно налила в свой стакан. Кажется, снег всё идет. Люди отодвигали занавеску, входили внутрь и стряхивали ноги; их головы были покрытыми снежинками.

Я удержала руку Хансу, который хотел взять четвёртую бутылку, и вышла из ресторанчика. Он сильно шатался, а у меня наоборот появилось ощущение, что опьянение совсем прошло. Я просунула руку под его локоть и поддерживала его.

Мы вышли на дорогу, пройдя через улицу, где стояли в ряд питейные заведения, и вдруг он с силой стряхнул мою руку, сжался в комок и присел. Потом его стало рвать. Я думала: «Чёрт возьми, что за денёк!», морщилась и била его по спине.

— Ну перестань, ну хватит же!

Его всё рвало, он отталкивал меня, но я не переставала стучать по спине. Ладонями можно было почувствовать, как под его лёгкой курткой дрожат рёбра. На несколько секунд я остановилась и положила руку ему на спину. Его тепло перетекало в меня.

…Каждую мучительную ночь, борясь с влажностью и роем комаров, я думал лишь о том, что хочу быть рядом с тобой. Люблю и надеюсь, мы сможем начать заново…

Мы слушали и плакали. «Чем жизнь в бесчестьи, лучше смерть!»

Я подняла голову. Снежинки, падающие на лицо, никак не могли охладить меня.

— Теперь пойдём.

Я сунула руку под локоть Хансу, который сидел, сгорбившись, и помогла ему подняться. Видимо, ему стало лучше, он встал, не сопротивляясь. Даже после того, как он поднялся, я не вынула руку из под его локтя.